Глава XV. Полная тайн и намеков (1)

— А я считаю, — сказала Ксана, — я считаю, что, как только он сегодня придет…

— «Я считаю»!.. Считай хоть до тысячи, что толку!

— Он сегодня не придет, — сообщил вдруг молчавший до этого Сурен, не отрываясь от книги, над которой он сидел, низко склонившись, за своей партой. Не придет. У него дедушка заболел… Спазм сердечных сосудов.

В классе притихли.

Сперва лекарство подействовало. Артем Иванович успокоился, но под утро проснулся с тоскливо щемящей болью в груди и снова стал маяться.

«А вдруг помру? — ворочалось в его голове. — Помру и так людям ничего не скажу. А потом всплывет то дело с кубком… никто уже толком рассудить не сможет по совести и справедливости».

Он приподнимался на подушке, смотрел на стол, где в предрассветном полумраке проглядывали контуры вынутого из чемодана кубка «Могила гладиатора». Он напоминал ему снова и снова о той трудной тайне, которая, как червь, как дурная тайная болезнь, точила его.

Днем его навестил Сеня Грачик, который сообщил, что он пришел по тимуровскому поручению, чтобы передать привет, доброе пожелание здоровья от всего шестого класса и спросить: не нужно ли чего приезжему?

— Погоди! — неожиданно вспомнил Артем. — А как это дружок твой, когда мы на улице встретились, обозвал меня? Квинбус какой-то?

Сеня смутился:

— Куинбус Флестрин.

— Это по-каковски же будет? Я по-английскому свободно разумею. Французский разговор знаю прилично. Немецкий тоже немного понимаю. И итальянский. А такого не слыхал. По-латинскому, что ли?

— Нет, — смутился Сеня, — это по-лилипутскому.

— Это как же так? Я вот много в цирках лилипутов встречал. Разные номера работали у иллюзионистов, но не слышал я, что есть такой язык — лилипутский.

— Нет. Это книга есть такая, — пояснил Сеня, смущаясь еще больше. Называется «Путешествие Гулливера». Она у Сурика есть. Как один человек там попал к вот таким маленьким людям, и они назвали его Куинбус Флестрин. Это по-ихнему, по-лилипутскому значит: Человек-Гора.

— А, Человек-Гора! Это так. Это про меня и в афишах так писали. А насчет того Квинбуса ты дай мне книжку почитать. Попроси у дружка. Интересно…

Он стал постепенно поправляться. В общежитии ему с Пьером, по указанию исполкома, отвели большую, просторную и светлую комнату, где приехавшим и предстояло жить временно до получения квартиры в новом, строящемся на возвышенности квартале.

Он настоял, чтобы Пьер стал ходить в школу на занятия, так как считал, что уже может обойтись один и не нуждается в неотлучном уходе. За то время, пока Пьер пропускал занятия по болезни деда, те самые мальчишки, которые еще недавно тайком от матерей вставляли клинышки в брюки и расклешивали их по-флотски, теперь стали один за другим самочинно обуживать штаны. Но, к их разочарованию, когда Пьер снова появился в школе, то был он уже в обычной форме, такой же, как и у других мальчишек. Это был результат забот Елизаветы Порфирьевны, которая хотела, чтобы, как она говорила, мальчик скорее ассимилировался. Как это надо ассимилироваться, Пьер не очень хорошо знал, но в новую форму, которую ему посоветовала приобрести учительница, облачился охотно. Ему надоело, что на улицах чужие мальчишки кричат ему: «Эй, джентельмен! Стиляга!..»

Ксане сперва было отчасти жалко, что вот и новенький стал таким, как все. Но ввиду того, что они с Милкой твердо задались целью перевоспитать приезжего, то форма в известной степени облегчала дело. Пьер действительно теперь уже по виду мало чем отличался от других ребят в классе, и говорить с ним поэтому было проще. Ей очень хотелось доказать ему свою особую заботу. Но не было случая: из-за болезни деда Пьер нигде не бывал и из школы шел прямо к себе домой, в общежитие. Тогда Ксана попросила, чтобы ей тоже дали пионерское поручение — навестить Артема Ивановича Незабудного. Проявить тимуровскую заботу — так и было записано в протоколе.

По дороге из школы, когда шли втроем, Ксана, Сеня и Пьер, на ходу решавшие, как лучше организовать эту самую тимуровскую заботу о деде Артеме, им повстречалась квартирная хозяйка Грачиков — Милица Геннадиевна. Она, конечно, была уже в курсе всех новостей, прослышала о приезде чемпиона и его приемного внука и даже об истории на вечеринке у Колоброда все вызнала. Она шла из магазина с полной авоськой, из которой торчали хвосты и раззявленные рты селедок.

Увидев ребят еще издали, она запричитала:

— Ах, боже мой! Что за парочка!

Хотя ребята шли втроем, но Сеня на полшага поот-стал, и, по-видимому, слова Милицы относились к Пьеру и Ксане.

— Ну что за парочка! — воскликнула Милица, склоняя голову то налево, то направо, и так и эдак разглядывая новичка. — Познакомь меня, Ксаночка, с молодым человеком. Бонжур, очень приятно, Кутыркина Милица Геннадиевна. Заходите к нам. Ничем удивить не собираемся, живем скромно, но будем рады. Что же ты молчишь, Сеня? Пригласи молодого человека. Бог знает с кем водишься, а хорошее знакомство не поддержишь.

— Заходи, правда, — без восторга сказал Сеня и незаметно подшагнул, чтобы стать снова рядом с Ксаной. Пьер неловко кивнул.

— Большое вам мерси. Будем ждать. Ты ведь знаешь, Ксаночка, его дедушка твою бабушку бросил. Ну, в общем, оставил, когда молодой был. Вы можете считать себя вроде как родственники… А ты, Сеня, не опаздывай к обеду, папа велел тебе сказать, чтобы ты вовремя…

Не все поняла Ксана, но почувствовала — на что-то нехорошее намекает Милица.

А Сеня прошептал:

— Ух, сплетница!.. Честное слово, дурная она, ты ее не слушай!

К обеду он пришел вовремя, но решил чем-нибудь насолить Милице. Он видел, что каждый раз, перед тем как отец заезжает обедать домой, хозяйка прихорашивается, подолгу вертится у зеркала и запудривает свой длинный, хрящеватый нос с ехидно подергивающимся кончиком. Она употребляла пудру, которую называла «а-ля загар». Сегодня, пользуясь тем, что Милица захлопоталась на кухне, он пробрался к ней в комнату и подсыпал в розовато-коричневую пудру смешанное в банке с растолченным в порошок сахаром какао.

Когда приехал отец и сели обедать, мухи начали совершенно одолевать бедную Милицу. Она так и не могла догадаться, почему это такая на нее напасть сегодня.

— Как рано в этом году (хлоп!..) мухи развелись! — удивлялась Милица, отмахиваясь и шлепая себя по шее. — Наверное (хлоп!..), лето будет очень жаркое… Ф-фу!.. Буквально в рот лезут. Сегодня же мухоморки поставлю… Ф-фу! (Шлеп!)

— Что это они за вас так взялись? — заметил Тарас Андреевич.

— Да уж, верно, сладкая я такая, — кокетливо отвечала Милица, не подозревая на этот раз, как она близка к истине. Сеня с самым смирным и послушным видом, опустив глаза в тарелку, деликатно прихлебывал суп, прислушиваясь с наслаждением к тому, как нещадно хлопает себя то и дело по лбу, по щекам и по шее Милица Геннадиевна.

…После странных намеков Милицы во время встречи ее с Пьером и Ксаной девочка почему-то не решилась сразу пойти навестить Артема Ивановича. Не то что она смутилась, но какая-то настороженность возникла у нее, и стало неловко идти вместе с Пьером к его деду. Ей бы хотелось пойти без него, побыть там, прибрать комнату и расспросить деда Артема об отце, которого она совершенно не знала, так как была еще совсем маленькой, когда он уехал снова воевать.

Между тем Ремка Штыб сообщил Пьеру, что с ним желает познакомиться Славка Махан — уличный коновод и чрезвычайно влиятельная, по словам Ремки, личность. Махан ждал ребят на пустыре, с которого уже снесли дома перед наступлением воды.

Он прогуливался взад и вперед у черного входа кино «Прогресс», куда выпускали после конца сеанса публику. Прохаживался со скучающим видом, оглядывая окрестности. У него была особая манера курить: руку на отлет, держа кончиками двух сложенных в щепоть пальцев цигарку и при этом насвистывая, ввинчивать в воздух дымок.

— А-а, — заговорил он своим хрипловатым тенорком, увидев приближающихся Штыба и Пьера. — Слыхали о таком! Вашему высокосковородию от нашего прохлади-тельства низкий бульон, мое почтение! Здоров, жертва капитализма! Он протянул небрежно руку Пьеру. — Уже обмундировался под общий фасон. Ну, приветик, приветик жителю Европы. — А ты что есть, какой житель? Афргики? обиделся неожиданно Пьер. — Стоп, беседа! — Махан засунул руки в карманы и сплюнул. — Во-первых, не житель, а гражданин. Запомнил? Во-вторых… Штыб, разъясни этому жителю, что так со мной разговора не будет, принципиально… Если он, конечно, не хочет быть жертвой, а собирается жителем оставаться. Растолкуй ему, что у нас бывает, если кто чересчур фасон давит. — Пожалюйста? — переспросил Пьер. Он не очень понимал, о чем говорит Махан, но почувствовал, что ему угрожают. — Подумаешь, — сказал Пьер. — Да мой дедушка, если я ему скажу, тебя вон будет кидать на ту торгу одной ргукой. — Во-первых, это не гора, а террикон. Не мешает знать тем, которые из Европы. Раз. А второе — я на твоего деда с высоты того террикона чихать хотел. Понятно? Штыб, ты чего его не информировал? Что он у тебя еще вовсе темный? — Я ему говорил, а он ломается. Штыб покосился на Пьера. — Ну ладно, хватит, — отрезал Махан. — Сам возьмусь. Ты вот что… Кончим-ка дурака валять. Мы же свои тут. Может быть, дед какое-нибудь барахлишко спустить захочет импортное, так тут есть люди. Можно организовать через меня выгодно и при этом иметь личный интерес. Ты, да я, да мы с тобой. Посторонние не требуются. Только давай условимся: без лишнего звона. Компрене? Ну, давай пять. И вообще контактуй со мной — не пропадешь. Свой будешь. Как говорится, поцелуй дугу в оглоб-лю, будешь мерину свояк. А деду ты не очень покоряйся. Да какой он тебе, спрашивается, дед? Нашему забору двоюродный плетень.

Тем временем Ксана прибрала в комнате у Незабуд-ного.

Разложила бумажные салфеточки, подмела. Аккуратно чистой тряпочкой обтерла она серебряное тело гладиатора на кубке. Она уже собралась уходить, но Артем Иванович попросил ее немножко посидеть с ним. Ксана взяла стул и пододвинула к кровати, на которой лежал Неза-будный.

— Как там мой парижанчик? Ничего? Подтягивается?

— По математике совсем уже хорошо! — с полной готовностью и торопливо заговорила Ксана. — Только по русскому ему немножко трудно с непривычки. Окончания в падежах немного еще путает. Но это у него исправится. Елизавета Порфирьевна сказала, что он способный.

— Вы с ним построже там. Он балованный. Отвык от порядка. — Мы все решили его перевоспитать, — сказала Ксана.

— Ну раз все, так уж справитесь, а то мне одному не под силу. — Незабудный усмехнулся и вздохнул. — У меня для него авторитету мало. Считает, видно, что самого меня еще недовоспитали полностью.

Незабудный, двинув мохнатой бровью, легонько подмигнул Ксане.

— Артем Иванович! — Ксана, по-видимому, решила начать какой-то серьезный разговор.

— Да ты меня зови просто дедя Артем.

— Дедя Артем… А какой мой папа был? Мне бабушка все рассказала, как вы его один раз спасли. Он красивый был, мой папа?

Незабудный хорошо представил себе исхудалое лицо в кровоподтеках и струпьях, запавшие глаза и синеватые губы над бледными деснами с наполовину выбитыми зубами.

— О-о! С лица он, папа твой, Ксаночка, загляденье был! — быстро сказал Незабудный и откинулся на подушку. — Такой с виду хороший был. Орел! Вот как перед школой стоит, такой и был…

— А тоже был сильный?

Артем вспомнил обвисшее на его руках, совершенно невесомое тело, шею с выпирающими острыми хрящами, с бледной кожей, натянутой, как перепонка, над провалами ключиц.

— Не поверишь! — сказал он. — Не поверишь, до чего здоров был.
[1] [2] [3] [4]