Лопушок (1)
[1] [2] [3] [4]Эти знаменитые в те годы звезды не только приходили к Робке по ночам, но и говорили с ним – между прочим, по-русски, – а некоторые даже обнимали и целовали его. И если уж выкладывать всю правду, в этих снах у Робки кое с кем из этих артисток складывались просто-таки близкие отношения.
Так обстояло дело до того трагикомического происшествия с Викой.
Теперь же, вместо кинозвезд, во сне стала ему являться Вика.
Он снова и снова, как тогда на берегу моря, обнимал ее – обнаженную, но финал с муравейником не приснился ни разу.
Однако же чем свободнее вел себя Робка в снах, тем скромнее, скованнее становился он в реальной жизни.
Он сторонился балерин за кулисами театра, сторонился девочек, с которыми гуляли его дружки.
Он всячески избегал женского общества.
А тут в театре случилось происшествие, которое вовсе отвлекло Робку от всех на свете проклятых женских вопросов.
Случилось все на «Травиате».
Как утверждал дирижер Евгений Иванович Слепцов, во время интродукции к «Травиате» альт Ткач – Викин отец – сыграл ему «та-ра-тира-ра-рам-та-там».
Что на музыкантском языке означает нечто совершенно непристойное. А проще говоря, «иди, мол, ты к такой-то и такой-то матери».
Сыграл это товарищ Ткач совсем тихо, и в публике как будто ни одна душа того не услышала.
Слепцов же швырнул дирижерскую палочку и вышел из оркестра.
Один за другим смолкли инструменты. Зрители с недоумением заглядывали в оркестровую яму.
За кулисами стоял крик, и все кричащие по временам еще громче кричали: «Тише!»
Прервать спектакль! Бросить дирижерскую палочку! Уйти из оркестра! Чудовищно!
Нужно сказать, что Слепцова оркестранты не любили и имели для этого основания.
Капризный, вздорный человек, Слепцов изводил их на репетициях, придирался ко всякой мелочи, заставлял бесконечно повторять одно и то же место партитуры, хотя ничего нового вытянуть из инструментов все равно не мог, не умел.
Он чувствовал свою беспомощность, свой «потолок» и злился, вымещая эту злость на ни в чем не повинных оркестрантах.
За кулисы прибежал директор театра, примчался главный администратор и просто администратор, зашел сидевший в директорской ложе секретарь горисполкома и сияющие надраенными мелом медными касками оба дежурных пожарника.
Здесь был весь оркестр – перешедший из оркестровой ямы за кулисы.
Слепцов, бледнее, чем манишка его фрачной рубахи, пил валерьянку и рвал на себе галстук-бабочку.
Оркестранты в один голос отрицали вину Ткача. Играл он свою партию и ничего такого себе не позволял. Это какая-то болезненная галлюцинация Евгения Ивановича.
– В конце концов, вы могли заявить об этом в антракте или после спектакля, – кричал Слепцову директор, – сорвать спектакль, и где? Где? В городском оперном театре!!!
– Вот послали бы вас по матушке, – кричал ему в ответ Слепцов, – посмотрел бы я, как вы бы отреагировали.
– А меня, может быть, сто раз посылали! – кипятился директор.
– Позвольте, Евгений Иванович, – успокаивал Слепцова контрабас Головчинер, – это ваша сплошная галлюцинация, никто ничего подобного не играл…
– А вы, Головчинер, смолкните, ваше дело лабать на свадьбах… Думаете, никто не знает…
Головчинер вспыхнул, оскорбленный.
Первая скрипка – он же профессор местной консерватории – Кудрявцев молчал.
– Но вы, вы-то слышали? – кричал ему Слепцов. – Вы же порядочный человек.
– Извините, мне очень жаль, – отвечал порядочный человек, – но я ничего не слышал.
– Вообще, что за разговоры – пусть местком разбирается, – сказал кто-то.
Реплика эта вызвала некоторое смущение. Председателем месткома был именно альт Ткач.
– Союз, союз разберется, передать в Рабис. А сейчас – все по местам, – приказал директор и, наскоро проверив, все ли у него застегнуты пуговицы, раздвинул занавес и вышел на авансцену к публике.
– Администрация приносит извинения, – произнес он хорошо поставленным голосом бывшего драматического артиста, – по чисто техническим причинам нам пришлось прервать интродукцию…
– Хрен там техническим, – раздался оглушительный бас с галерки, – чего заливаешь? Что я, не слыхал, как лабух мат сыграл…
Послышался смех.
– Товарищи, товарищи… – растерянно говорил директор, – это некультурно, мы продолжаем спектакль…
– Давай, давай… – добродушно согласился бас, – валяй продолжай.
Капельдинеры пытались вывести с галерки шумного зрителя – это был всем известный алкоголик Вадька Кузякин, – бывший хорист этого же оперного театра, давно уволенный за беспробудное пьянство.
Вадька, однако, сопротивлялся. Соседи стали защищать его, и капельдинерам пришлось бесславно отступить.
– Вот видите, – взволнованно говорил Слепцов, приводя в порядок свой галстук-бабочку и одергивая перед зеркалом на себе фрак, – видите? Какая же это галлюцинация, если даже Вадька Кузякин слышал? Нет, я этого так не оставлю.
– Хорошо, хорошо, мы разберемся, – подталкивал его директор, – но сейчас идите…
Когда Слепцов стал за дирижерский пульт, в зале послышался смешок, а Вадька на галерке отчетливо пропел:
«Та-ра-тира-ра-рам-та-там…»
Слепцов бросил в направлении галерки огненный взгляд, но поднял палочку, и заново началась интродукция.
Вероятно, конфликт так ничем бы не закончился, ибо свидетельство алкоголика Вадьки не приняли бы во внимание, но тут объявился еще один свидетель – Робка-ударник.
Робка долго мучительно сомневался – как быть?… Совесть комсомольца и врожденная правдивость подсказывали ему – выступить, сказать правду, но как отнесется к этому Вика? Ведь это ее отец… А оркестранты, коллектив – раз они все молчат, значит, Робкино признание сочтут предательством… Пойти против коллектива?… И снова – Вика, Вика, она будет презирать его…
Шло бурное собрание оркестра.
Робка сидел у окна, мучительно переживая раздвоение личности. Одна половина личности подсказывала ему – молчи, не смей ничего говорить. Слепцов свинья, нечего за него заступаться. А другая половина личности говорила Робке: Ткач сыграл? Сыграл. Ты слышал? Слышал, ну и скажи. И снова первая половина: зачем же ты будешь говорить? Ткач – Викин отец. Ткач – хороший человек, его, правда, не уволят – он лучший альт в оркестре, но все равно нечего тебе лезть в это дело, без тебя разберутся…
И Робка первый раз в жизни твердо решил промолчать, не говорить правду.
Но тут сама собой вдруг поднялась его рука.
– Слово Робке, – сказал председательствующий.
– Не Робке, а Роберту Бойцову, – поправил его старейший музыкант оркестра Скоморовский, – пора уже, кажется… тут не лабухи, а государственный оркестр. Говори, Роберт.
И Робка встал. Его большие уши, вертикально приставленные к голове, горели ярким пламенем.
– Я считаю своим долгом заявить, – сказал твердо Робка, – что хотя товарищ Слепцов порядочный гад…
Тут дирижер Слепцов вскочил с места, открыл рот, но никакого звука не последовало. От возмущения у него пропал голос.
А Робка продолжал:
– …Тем не менее правда есть правда. И товарищ Ткач сыграл-таки ту самую штуку. Это было.
И Робка, в ужасе от сознания совершенного, сел.
Что тут поднялось! На Робку наскакивали музыканты, кричали, размахивали руками.
Председатель безуспешно стучал карандашом по графину.
Но крики криками, а игнорировать Робкино заявление было невозможно.
Дело передали в союз, а Робке был объявлен бойкот. Никто с ним не здоровался, не разговаривал. Его не замечали.
И не только в театре, но и дома – во дворе, поскольку население состояло сплошь из музыкантов.
На правлении союза Рабиса конфликт оперного театра слушался под председательством товарища Мазепова.
До занятия председательской должности в Рабисе Тимофей Петрович Мазепов был квалифицированным маляром и хорошо зарабатывал.
Воспоминания об этом по временам срывали с уст председателя тихий стон.
Нынешняя его ставка руководящего работника не шла ни в какое сравнение с прежними малярскими доходами.
Но что поделаешь, направили на выдвижение – куда денешься. А тут еще в таких вот кляузах разбирайся.
Страсти на заседании разгорелись до последней крайности.
Ораторы, едва различимые в сизом табачном тумане, кричали и перебивали друг друга.
Из окон правления на улицу валил до того густой табачный дым, что прохожие останавливались, раздумывая – не вызвать ли пожарную дружину.
К вечеру ораторы выдохлись, устали. Сидели, тяжело дыша, и спокойно согласились с мудрым решением: объявить выговор обоим – Слепцову за то, что бросил дирижерскую палочку и прервал спектакль, Ткачу – за то, что сыграл такое.
Кроме того, назначили внеочередные перевыборы месткома на следующий же день.
И тут, на этом перевыборном собрании, произошел еще один конфуз.
После оглашения списка кандидатов в местком один из музыкантов предложил внести дополнительно кандидатуру бывшего председателя – товарища Ткача, которого, естественно, в списке не было.
Внесли.
При голосовании оказалось, что именно Ткач получил абсолютное большинство. Против была поднята только одна рука – дирижера Слепцова.
С Робкой ни на правлении, ни на перевыборном собрании не поздоровался ни один человек.
[1] [2] [3] [4]