III
[1] [2] [3]Любознательный месье Майзельс обращался ко мне все реже и реже; воспоминания о Телже, взбодрившие его поначалу, к концу, видно, утомили его и стали, как морфий, усыплять не утративший за долгие годы ни пытливости, ни бдительности нуренный мозг. Глаза его сузились; он все чаще откидывал свою львиную голову на дубовую спинку стула; внимание его вдруг рассеялось, распылилось; Эла не спускала с него глаз – отложив вязанье, поглядывала на него – под очков, как строгая сестра милосердия на тяжелобольного.
Я пялился на нее и утешал себя тем, что и мной двигали не корысть, не любопытство праздного писаки, а что-то похожее именно на это милосердие. Пусть отдаленно, но похожее.
Идельсон, видно, не торопился со звонком.
– Когда летите обратно? – как сквозь сон осведомился месье Жак.
– В воскресенье.
– Так скоро, – сказал Майзельс, и в голосе заплескалось сожаление. – Зачем вам спешить?.. Если вам нужны деньги, то я охотно…
– Нет, нет.
– Месье Идельсон вам, наверно, говорил о международной сети моих магазинов… Я продаю не мясо, как мой отец, а меха. Соболиные, каракулевые, норковые… «Майзельс и Шапиро»… Наверно, слышали? Не стану скрывать – я богатый человек… И очень бедный… Ведь нет беднее человека, который не может прийти на родные могилы…
– Папа! – воскликнула Эла с ударением на последнем слоге, подавая отцу какой-то предупредительный знак.
– Если будете еще в Телже… Вы же там все равно будете?..
– Буду.
– Сходите на кладбище и за меня прочтите кадиш… Вы умеете говорить кадиш?
– Да, – сказал я и весь зарделся. – Обязательно! Обязательно!
– Я заплачу…
– Папа! – сверкнула спицами, как боевым мечом, заботливая дочь.
На столике слоновьей кости зазвонил телефон.
Я стал прощаться.
«Кадиш, кадиш, кадиш», – покусывая губы и глядя на себя, невежду, до сих пор так и не удосужившегося выучить ни одной молитвы, повторял я в пустом лифте, и эхо моего запоздалого раскаяния, казалось, вырывалось шахты и отдавалось над могилами в далекой Литве.
[1] [2] [3]