Глава третья. ИЗГНАНИЕ С ОЛИМПА (2)

На партийном учете Ельцин стоял в Москве. Однако столичные коммунисты отказались доверять ему делегатский мандат.

Не прошла и попытка выдвинуть его от родного Свердловска, хотя кандидатуру бывшего вожака активно поддержали крупнейшие уральские предприятия – Уралмаш, Верх-Исетский и Электромеханический заводы.

«Систему придумали такую, – возмущенно пишет Ельцин, – партийные организации выдвигают множество кандидатур, затем этот список попадает в райком партии, там его просеивают; затем в горком партии – там просеивают еще раз, наконец, в обком или ЦК компартии республики. В узком кругу оставляли лишь тех, кто, в представлении аппарата, не подведет на конференции, будет выступать и голосовать так, как надо. Эта система действовала идеально, и фамилия Ельцин пропадала еще на подступах к главным верхам».

Возможно, так оно и было. Но тогда тем более не понятно, как ЦК пропустил его в делегаты от… Карелии, ведь даже чисто формально это было нарушением всех правил. К Карелии он имел отношение не больше, чем к островам Зеленого Мыса.

В изложении Льва Суханова, это якобы был такой дьявольский план, который придумали «манипуляторы от аппарата». Игнорировать Ельцина, как члена ЦК, они не могли, вот и включили его в карельскую делегацию, потому как ее «планировали “поднять” на балкон – своего рода Камчатку, прорваться с которой к трибуне, минуя многочисленные кордоны КГБ, было почти нереальным делом».

Не хочется в очередной (и далеко не последний) раз уличать ельцинистов в исторических подтасовках, но выхода нет. Потому как вся последующая череда событий прямо противоречит выкладкам Суханова.

Надо сказать, что XIX партконференция должна была стать знаковым, переломным событием. Своего рода этапом.

Ее планировали транслировать в прямом эфире на всю страну. А значит, любое острое выступление автоматически стало бы достоянием гласности.

Я сам, помню, с замиранием следил за драматичными партийными перипетиями. Всей семьей, вместе с соседями, внимали мы делегатам, боясь пропустить хоть слово, ибо интрига понятна была заранее.

К тому моменту страна уже знала, что Ельцин входит в число делегатов. От него ждали новых подвигов. Это было очевидно всем, кроме Генерального секретаря – вот уж, прости господи, дурак дураком.

К конференции Ельцин готовился серьезно. Свою будущую речь,как уверяет Суханов, он переписывал пятнадцать (!) раз, неизменно обкатывая каждый новый вариант на благодарных слушателях – родных и помощниках. Пять или шесть ночей он и вовсе не спал: волновался.

28 июля Кремлевский дворец съездов был переполнен. Ельцина, не стесняясь, разглядывали – кто в упор, кто со стороны – как заморскую, диковинную зверушку. Со времен пленума Московского горкома – уже почти полгода – на люди он не выходил.

Вместе с карельскими товарищами посадили его на галерку. Впрочем, это была единственная деталь, которая совпадает с заговорщицкой версией Суханова. Все остальное – уже от лукавого.

По регламенту, выступление Ельцина запланировано не было. Да и с какого перепуга должно оно было там появиться; обычного рядового делегата – одного из тысяч? Доклады делали далеко не все, даже члены Политбюро.

Но Ельцину очень нужно прорваться на трибуну. Это его последний, быть может, шанс вернуться в большую политику. И он пишет в президиум записку за запиской: дайте слово.

Реакция на них – нулевая. И тогда в заключительный день конференции, 1 июля, Борис Николаевич решается на откровенный демарш. Зажав в руке делегатский мандат – точно знамя над рейхстагом – он спускается вниз, прямиком к трибуне. Сотни вспышек фотокамер сопровождают его триумфальный марш-бросок.

Но где же те самые «многочисленные кордоны КГБ», о которых беспокоился Суханов? Ау?

Да в том-то и штука, что никаких «кордонов» не было. Точнее, охрана, конечно, по углам стояла, но распространялась исключительно на журналистов и обслугу. Чисто технически было невозможно спеленать делегата на глазах у многотысячного зала, под стрекот видеокамер и щелканье фотоаппаратов.

Негнущейся походкой Ельцин приближается к Горбачеву. («Трибуну брал как Зимний», – не без юмора скажет он потом.) Зал замирает. Вещающий что-то оратор – секретарь Ростовского обкома Володин – прерывается на полуслове. И в этой мгновенно образовавшейся тишине раздается сиплый ельцинский голос: «Я требую дать слово для выступления. Или ставьте вопрос на голосование всей конференции».

И генсек – странное дело! – согласно кивает.

МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗ

Истерический синдром чаще всего возникает в экстремальных или конфликтных ситуациях. Благодаря своей живости и экспрессивности люди с истерическим расстройством легко устанавливают отношения с окружающими. Их эмоции выглядят преувеличенными и направлены исключительно на привлечение к себе внимания.

«Пригласи Бориса Николаевича в комнату президиума, – велит Горбачев своему помощнику Болдину, – и скажи, что я дам ему слово, но пусть он присядет, а не стоит перед трибуной».

Однако Ельцин в заднюю комнату идти отказывается. Он бесцеремонно усаживается в первый ряд и принимается терпеливо ждать. Вскоре его приглашают на сцену .

Ну, и где здесь зловещий заговор? Куда улетучились хитроумные интриги «манипуляторов от аппарата»?

Можно подумать, Горбачев не понимал, чем закончится выдвижение Ельцина делегатом конференции. Разумеется, понимал. Ждать от Бориса Николаевича послушания и непротивления – было бы форменной глупостью.

Зачем же тогда пустили его в зал? Зачем предоставили слово?

А как не предоставить – возражают в ответ оппоненты. Иначе, мол, неминуемо возник бы публичный скандал.

Полноте. Во-первых, скандала можно было избежать изначально. Не включать его в список делегатов, вывести из состава ЦК – и дело с концом.

А во-вторых, такой опытный аппаратчик, как Горбачев, даже в этих условиях вполне способен был обвести Ельцина вокруг пальца.

Пообещали бы ему слово в самом конце. А потом – не дали бы. Забыли. Проморгали. Для наглядности какого-нибудь клерка еще б и уволили – за нанесенную члену ЦК непоправимую обиду, но после. Когда страсти уже б улеглись.

Или же, идя навстречу его пожеланиям, вынесли бы вопрос о предоставлении трибуны на всеобщее голосование. Результат можно было предсказать заранее.

Более того. Еще заранее Горбачев отлично знал, что Ельцин полезет на трибуну.

Уже потом, после августовского путча, выяснится, что Ельцин неустанно находился под колпаком КГБ. За ним велась негласная слежка, его телефоны прослушивались, а госстроевский кабинет был напичкан «жучками».

(«Многое из того, что мы обсуждали в его кабинете, – пишет помощник Суханов, – тут же становилось достоянием “гласности”. У нас не было сомнений, что находимся в пределах досягаемости “большого уха”».)

Если учесть, что свой доклад Ельцин обкатывал на помощниках в кабинете пятнадцать раз – после каждой последующей правки – даже текст готовящегося выступления должен был быть известен наверху .

Секретарь московского горкома Юрий Прокофьев утверждает, что вечером, накануне последнего заседания ему позвонил домой второй секретарь МГК Юрий Беляков и сказал, что предполагается выступление Ельцина, и он, Беляков, «просит меня выступить против него».

То есть никакого «штурма Зимнего» и в помине не было. Напротив, Политбюро заведомо было готово к этому марш-броску.

Но вместо этого Бориса Николаевича любезно зовут к микрофону, и даже ставят перед ним чай в подстаканнике.

Первым делом Ельцин решает расставить акценты и отыграть назад прежние ошибки. Повод для этого представился отменный. Как раз накануне один из делегатов, начальник отделения аэрогидродинамического института Загайнов довольно резко прошелся по его персоне, возмутившись, почему это Ельцин дает интервью западным журналистам, а не советской печати? Еще Загайнов коснулся истории с МГК, сказав, что «невразумительное покаяние на пленуме Московского горкома не прояснило его позиции».

«Нам хотелось бы услышать его объяснения на конференции», – от имени рядовых коммунистов объявил он. Вот уж верно – не буди лиха, пока оно тихо.
[1] [2] [3] [4]