Воспоминания о Корнее Чуковском (10)

В Алупке за всех мучается Корней Иванович. В Москве сложности с его детскими книжками. А он в Крыму, за тысячу километров от Москвы. Деньги у него на исходе. Помочь нам всем он не в силах. В отчаянии он изобретает всяческие, в сущности, несбыточные решения, как выкрутиться из беды. Шлет письмо за письмом. Наконец как будто находит выход: надо продать пишущую машинку, привезенную когда-то из Англии. Без нее можно обойтись. Вдобавок и шрифт у нее английский. А вырученные деньги помогут детям продержаться до лучших времен. Но машинка оказалась решительно никому не нужна. Из этой затеи ничего не получилось.

А Мурочка умирает. Теперь это ясно и Корнею Ивановичу. Из санатория ее взяли домой.

Душевные силы Корнея Ивановича на пределе. Живет он в предчувствии неотвратимо надвигающегося горя. Какая тут работа! А только работа для него, истого писателя, главный смысл и содержание жизни. Но ему кажется, что такое все ухудшающееся состояние Мурочки протянется еще месяца три. Может быть, недели на две, на три съездить в Москву, в Ленинград? Выправить там все дела, добыть денег? "У меня на руках книга "Шестидесятники", которую нужно продать, - писал он сыну. - Я ничего не знаю о Уитмене. Словом, ты сам понимаешь, что сидеть здесь я не имею права. Если бы была хоть тысячная доля спасти Муру, я бы плюнул на все, как плевал до сих пор. Но отравлять ее морфием могут и без меня". Он рвется помочь детям, отчаянно барахтающимся в бедах. Он отлично понимает, что сейчас, именно сейчас им требуется безотлагательная помощь отца. А как оставить Марию Борисовну - одну, с умирающим ребенком?

И вот последнее письмо Корнея Ивановича из Алупки:

"Вот что, Коля: Муре я больше не нужен. В течение суток у нее есть один час, когда она хоть немного похожа на прежнюю Муру, - и тогда с ней можно разговаривать. Остальное время - это полутруп, которому больно дышать, больно двигаться, больно жить. Комок боли и ужаса. За врачами бегать уже больше нет надобности. Так что вся моя работа здесь заключается в том, что я выношу ведра, кормлю голубей, бегаю в аптеку и, ворочаясь по ночам с боку на бок, слушаю, как мама каждые 15 минут встает с постели и подает Мурочке судно, а Мурочка плачет, потому что у нее болит колено, болит спина, болит почка, болит грудь. [...] Не пишу тебе подробностей о ней, потому что знаю, что ты будешь реветь, как побитый. Она такая героически мужественная, такая светлая, такая - ну что говорить? Как она до последней минуты цепляется за литературу - ее единственную радость на земле, - но литература уже умерла для нее, как умерли голуби, умерла Виолетта, умер я - умерло все, кроме боли..."

Он никуда не поехал. Мурочка умерла. Родители вернулись в Ленинград.

Я низко склоняю голову перед их горем. Они горевали по-своему. Все фотографии Мурочки были спрятаны. Все ее вещи отданы. Ничто не напоминало об ее коротенькой жизни.

И жизнь помчалась дальше.

Ему было сорок девять.

* * *

С той поры прошло больше тридцати лет... Если взяться за описание всех событий, происшедших за это время, получился бы объемистый том. Обо всех радостях, печалях, потерях в семье. О неутомимой работе Корнея Ивановича, трудившегося, невзирая ни на какие обстоятельства. О том, сколько книг было им написано за это время.

А время-то шло не останавливаясь. Настал 1962 год. 1 апреля Корнею Ивановичу исполнилось восемьдесят лет. За полгода до своего восьмидесятилетия он получил из Англии извещение, что Оксфордский университет награждает его почетным званием Доктора литературы "Honoris Causa", то есть без защиты трудов. И надо ехать в Оксфорд за получением награды. Естественно, что отпустить его одного в восемьдесят лет немыслимо. Необходим спутник, знакомый и с его образом жизни, и с привычками, и с постоянной изменчивостью его натуры. Выбор пал на меня.

* * *

Когда мы поднимались по трапу на самолет, летевший в Лондон, Корней Иванович потерял калошу. Кувыркаясь, она запрыгала по ступенькам и свалилась к ногам провожающих.

Это маленькое происшествие предопределило поездку. Корней Иванович развеселился, я расхохоталась, калошу подняли, надели ему на ногу, и, смеясь, мы вошли в самолет и сели на свои места.

В моем путевом дневничке Корней Иванович записал:

"Старт без 20/9.

10.51 над Ригой чуть болтает. Breakfast. Семга, колбаса, курица. Марина о Колиной повести, об Инне, о Кате и Жене. Летим прелестно. Чудесный отдых от Барвихи 1. Марина заботлива, уютна. Все предусмотрено. Потерял на лестничке калошу - к восторгу провожавших меня ТаниЛюшиКолиГеннадияМити..."

1 Барвиха - санаторий, где К. И. отдыхал до отъезда.

Он был оживлен, чувствовал себя превосходно и все время обращал мое внимание на те города и страны, над которыми мы летели.

Вот наконец лондонский аэропорт. Аэропорт как аэропорт - люди, самолеты, вагонетки, суета. Никто нас не встречает, вопреки обещаниям. Сиротливо, конечно... Нам в таможню. Идем. Корней Иванович должен в целости доставить себя, портфель и несчастные калоши, без которых не обойтись в дождливой Англии. Я - все остальное: документы, багаж, книги, подарки. Вещей у нас видимо-невидимо, и путешествие напоминает мне давным-давно канувшие в прошлое беспокойные переезды с детьми на дачу.

Корней Иванович нервничает. Но в таможне все происходит медленно-медленно: медленно ползет лента конвейера, медленно передвигаются гиганты-таможенники в блестящей форме, медленно текут минуты для нас.

Вот неторопливо выползают наши чемоданы - один, другой, третий. Таможенники ловко подхватывают их и как-то многозначительно отставляют в сторону. Я начинаю волноваться: а ну, как заставят открыть? Заставят перетряхивать вещи? Всё - задержка, Корней Иванович устал, ему необходимо отдохнуть.

Но таможенники молчат.

И вдруг один из них, высокий голубоглазый британец, неожиданно наклоняется ко мне, и, пронзительно глядя в глаза, быстро говорит: "Папиросы есть? Водка есть? Коньяк есть?"

Не знаю, как все произошло. Не знаю, какой бес подтолкнул меня. Но мне вдруг стало невероятно смешно, исчезла напряженность, и, пожимая плечами, я развела руки:

- Конечно! Есть и водка, и коньяк. Видите, какого старого джентльмена я сопровождаю? А у него многолетняя привычка - на ночь его надо растирать водкой или коньяком. Конечно, несколько бутылок я взяла с собой. Не покупать же их в Англии!

- Да, да! - немедленно подхватил мою игру Корней Иванович на своем отличном английском языке, и в глазах его мелькнул веселый огонек. - Без растирания мне не уснуть!

На мгновение таможенники остолбенели. Потом раскрыли рты. И вдруг раздался такой оглушительный хохот, какой, пожалуй, не часто приходилось слышать стенам унылой таможни. Они стонали, хохоча, схватившись за бока и утирая слезы. И сквозь слезы махали нам руками - идите забирайте свои вещи! И снова хохотали, не в силах даже оформить наши документы.

Смеялись и мы. Скованность наша пропала, и мы легко и весело ступили на английскую землю, где нас у выхода нетерпеливо ожидали встречающие и переводчик, хотя Корней Иванович блистательно говорил по-английски.

А переводчик оказался старым знакомым. Как-то поздней осенью Корней Иванович гулял по Переделкину. Было холодно и дождливо. Навстречу шел иззябший человек без шляпы. Корней Иванович остановил его. Оказался англичанином, преподавателем русского языка в Лондонском университете. Шел Петр Петрович в гости к Пастернаку, но Корней Иванович затащил его к себе, и они, восхищаясь, долго читали вместе английские стихи. А теперь встретились в Лондоне.

Для Корнея Ивановича встреча с Лондоном громадное событие. В последний раз он был здесь в 1916 году с делегацией русских писателей и журналистов, в первый - в 1903-1904 годах в скромной должности молодого корреспондента "Одесских новостей". Воды с тех пор утекло немало... Встречающие почтительно развлекают его разговорами. А он взволнован. Ему хочется смотреть, узнавать и вспоминать, вспоминать...

Наконец покончено с неизбежными формальностями, и мы едем в Оксфорд. Невзирая на утомление, Корней Иванович живо интересуется всем. В Оксфорде он не был, но еще в Москве прочитал о нем все, что было возможно, и, в сущности, никакой гид ему не нужен.

Холодно, идет дождь. О, если бы не было калош!..

В чинном, старомодном отеле "Рэндолф" у нас два номера рядом, и Корней Иванович аккуратно раскладывает в почтенного облика письменном столе привезенные вещи. В уголок ящика прячет тряпочку для пыли, украдкой вывезенную из Москвы. Все, все должно быть на месте, хоть мы и в Англии, а не дома, и проживем в Оксфорде не больше недели.
[1] [2] [3] [4]