8. Межсезонье
[1] [2] [3]– Позволь, Анисья, о чем это ты сейчас говоришь, а главное, в какой манере? Аллегорической? Метафорической?
Он посмотрел туда, где только что сидели сыновья. Их там не оказалось. В коридоре была открыта дверь, за ней Лева и Степа, сверкая зубной клавиатурой, играли на двух компьютерах; вот вам квартет!
– Ах, Саша, родной, всегда несмотря ни на что бесконечно любимый, искренний мой, непосредственный, незащищенный в своей артистичности человек! Как же я могу выжить, если он умирает, этот до судороги, Саша, любимый негр?
Очевидность трагедии была налицо, однако в разливе белорусской березовой сласти она как бы и переставала быть трагедией. И все-таки сильная интонация, думал наш лицедей, все-таки в чем-то «дама с камелиями».
– Он открыл мне целую вселенную мудрости вуду, и все наши, как их там, плазмодии и амебы столько раз циркулировали вместе, – на прежней ноте продолжала Анисья.
– Не нужно преувеличивать, – вдруг со скрипом, но по-русски произнес барон Шапоманже.
Немая сцена. Все застыло на полудвижении, на полу– фразе, одна лишь Анис успела раскрыть свой влажный, немного даже пенный, рот во всю ширь. К ней первой и вернулся дар речи:
– Значит, ты все знал, все понимал?
– Не все, ma cherie,[231] – кротко ответствовал барон. – Почти все.
Анис молча и медленно поднималась из кресла и вдруг разразилась:
– Сволочь! Merdе![232] Хуй моржовый! Так я и знала, ты ходил в ячейку к этой Саламанке, чекистке разъебанной! И ради этого говна я пожертвовала всем, детьми, талантливым мужем, чистотой лона!
Горшок бегоний с легкостью волейбольного мяча полетел в голову барона, но при попадании, к сожалению, потерял эту легкость, разлетевшись на мелкие куски. Барону ничего не оставалось, как встать и скромно отойти в угол обширного помещения. Анисья снова с хорошим результатом швырнула в него корбаховский стул, но барон уже лиловым фломастером выводил на белой стене символы Вевес.
– Не испугаешь, скотина! – с испепеляющей силой завизжала Анис.
Все были полностью шокированы, кроме близнецов, которые теперь хохотали и приплясывали в общей комнате.
– Папаша! Внимание! Сейчас появятся духи Лоа!
Барон между тем скромно изображал некую загадочную фигуру, напоминавшую радугу, переплетенную змеей.
– Боже, Боже! – воздела руки Анис. – Вы, Лоа и Вевес, придите на помощь!
Мальчишки, копируя спортивных комментаторов, кривлялись:
– А сейчас появляется бабушка Фуран! При жизни она была высшей мамбой!
Бабушка Фуран давно уже была здесь. Никто не заметил ее появления, быть может, потому, что все были отвлечены нарастающим запахом карбида. И вдруг все увидели, что она столбом стоит между Маттом Шуроффом и доктором Фухсом.
При всем доверии к нашему читателю, мы все-таки не решимся приступить к описанию внешности бабушки Фуран. Литературная практика не раз опровергала расхожую поговорку «бумага все стерпит». Нет, милостивые государи, и у бумаги есть предел терпения. Недаром она стала вытеснять иные авторские гадости непосредственно на целлулоидную пленку. Стоп, говорит иной раз бумага и загибается под необузданным пером, вспомните, сударь, о «правилах человеческого общежития», как в былые времена говорили. Стоп, бурчит она, заклиниваясь иной раз в вашем принтере, простите, сударь, но то обстоятельство, что я была подвергнута коммунистическому насилию, вовсе не дает вам права мазать на меня все накопившиеся в обществе миазмы. Все-таки я имею право на какой-то, пусть короткий, санитарный период!
Ну, в общем, в силу вышеизложенного мы воздерживаемся от описания внешности бабушки Фуран и ограничиваемся лишь одной, хоть и довольно заметной, деталью: из желудка у нее торчал живой петух.
Мы покидаем этот хронотоп. Лева и Степа берут под белы руки своего отца, едва не попавшего под магнит религии вуду.
– Пойдем отсюда, папаша! Они сами во всем разберутся.
Они вышли на свежий воздух, если так можно сказать о московском лете 1993 года. Неподалеку с агитгрузовичка витийствовала комсомолка-большевичка. Седые кудели ее развевались в унисон с красным флажьем. «Негодяи! – орала она. – Ограбили народ! Мы у вас заберем всю жилплощадь! Мы дадим квартиры каждому выпускнику детского сада!» Рядом мясистый и чубатый вася-теркин наяривал на гармошке: «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и Макашов на битву поведет!» Несколько баб с криками «Подосланный! Подосланный!» гнались за носатым маленьким стариком. Тот ловко уворачивался от острых зонтиков, потом вспрыгнул на подножку троллейбуса, махнул маленьким триколором – умру за демократию! – и был таков. Бабы притормозили и тут же повернулись к оратору, вещавшему со стула. «Товарищи, я вас научу читать жидовские газеты! У них везде цифра 22 запрятана! Число Сиона, вот что это такое! Недаром Гитлер на нашу страну 22 июня напал!» Толпа бурно дышала, лопалась криками: «Душить их надо без всякого уважения!», «В прорубь всех спускать!» Кто-то недоумевал: «При чем тут прорубь, товарищи? Что же, ждать до зимы?» Между тем четыре бригады рабочих трудились по периферии площади, поднимая огромные рекламные щиты: «Банк Олби. Я всегда с тобой!», «МММ. Из тени в свет перелетая!», «Казино „Эльдорадо“, „Одежда Ле Монти. Комильфо“.
– Тут тоже интересно, – сказал Степа.
– Даже интереснее, чем там, – сказал Лева.
Папа Корбах вез сыновей на открытом «мустанге».
– Во машина! – восхищались сыновья. – Дашь погонять, дад?
Александру Яковлевичу хотелось подружиться с сыновьями. Он спросил ребят, что нужно для этого сделать. А ты сам подумай, папаша. Лучшего способа он не нашел, чем купить им по джипу. На Тверской в новом магазине по платиновому «Амэксу» приобрели два «чероки», один синий, другой красный. В сочетании с одеждами юнцов получилась манифестация свободы.
– Всегда к вашим услугам, господин Корбах, – сказали продавцы.
Сыновья восхитились:
– Ничего лучшего ты бы не смог придумать! Папаша, да ты, мы видим, просто молодец!
Вечер провели в квартире у Чистых прудов, которую московский ФК снимал для своего председателя у бывшего советского министра хлебозаготовок. Последний махал метлой у ворот, придуриваясь под простого мужика; вскоре он стал хорошим капиталистом.
[1] [2] [3]