XIV. Старый друг угощает и одевает меня

XIV

Старый друг угощает и одевает меня

После миссис Уинкшип не было на свете человека, которого я любил бы больше ее племянницы Марты.

Она была такая добродушная женщина, что все наши соседи любили ее. Это, однако, не мешало всем, и взрослым и детям, называть ее «кривой» и «одноглазой». У нее действительно не было одного глаза.

Из всех мальчиков я один называл ее настоящим именем. Может быть, именно поэтому она оказывала мне особенное расположение. У нее всегда было для меня доброе слово, и много-много раз кормила и поила меня добрая Марта, когда я умирал с голоду по милости мачехи.

– Бедный мальчик! – повторяла она, выбравшись со мной из толпы. – До чего ты дошел! Пойдем со мной, несчастный малютка, расскажи мне все, что с тобой было.

– Мне нечего рассказывать, Марта, – отвечал я, но тут я заметил, что она меня тащит к тому переулку, где жил мой отец. – Я не пойду с вами, с меня довольно и того, что было в запрошлую ночь!

– Знаю, знаю все, бедняжка, и тетка знает, – отвечала добрая молодая женщина. – Уж как она тебя жалеет! Говорит: «Если бы я могла ходить, как другие женщины, я бы сама пошла отыскивать этого несчастного ребенка!» А вот теперь я и нашла тебя, да в каком виде!

Марта отерла себе глаза передником.

– Я ужасно голоден, Марта, – проговорил я, – я умираю с голоду!

Я заплакал, и мы оба стояли среди улицы и плакали.

– Пойдем, – вскричала вдруг Марта, – пойдем в наш переулок. Тетка говорила, что рада будет, если ты найдешься. Вот ты и нашелся.

– Нет, я не пойду домой, ни за что не пойду.

– Полно, не бойся, я проведу тебя к нам так, что никто не увидит. Да тебя и узнать-то трудно! – прибавила она, с состраданием оглядывая мою тощую фигуру. – Я сама узнала тебя только по голосу.

После некоторого колебания я, наконец, согласился идти с Мартой. Когда мы дошли до нашего переулка, она оставила меня в темном углу улицы Тернмилл, а сама пошла предупредить миссис Уинкшип и поглядеть заодно, не опасно ли мне будет идти.

Прошло несколько минут, мне показалось очень много, а она не возвращалась. Я уже начал думать, что миссис Уинкшип, вероятно, не хочет пустить меня, и, от нечего делать, вздумал пересчитать свои деньги.

Их оказалось четырнадцать пенсов. Какое богатство!

И это заработано меньше чем в полчаса! Положим, мне много помог добрый ирландец; но, если я буду приобретать без него хоть вдвое, хоть вчетверо меньше, это все-таки выйдет З'/з пенса в полчаса, 7 пенсов в час, шиллинг и 9 пенсов в три часа! Чудесно! Я начал желать, чтобы Марта не возвращалась. Но нет, она вернулась, неся что-то под платком, и объявила мне, что в переулке никого нет, и миссис Уинкшип ждет меня.

– А все же я лучше не пойду, – сказал я. – Пожалуй, мачеха выйдет из дома, пока мы здесь разговариваем. Благодарю вас, Марта, я уж лучше уйду подальше отсюда.

– Нет, нет! – вскричала она, загораживая мне дорогу. – Ты и так довольно шатался по улицам, я не пущу тебя больше, пойдем со мной, будь умница!, Я тебя так наряжу, что никто тебя не узнает! – С этими словами она вытащила из-под платка какую-то старую юбку и женскую шляпу, быстро надела их на меня и, взяв меня под руку, направилась к переулку с решимостью, которой я не мог сопротивляться.

Мы вошли к миссис Уинкшип в ту минуту, когда она спокойно наслаждалась порцией рома с горячей водой перед ярким огнем камина.

– Вот он, тетушка! – сказала Марта, снимая с меня юбку и шляпу.

– Это он! – вскричала миссис Уинкшип, устремляя на меня удивленный, почти испуганный взгляд. – Веселый маленький мальчуган, вылитый портрет своей покойной матери! Ай-ай-ай, в каком он виде! И все это по милости той рыжей пьяницы! Ну, уж попадись она мне в эту минуту, я бы своими руками исколотила ее. Посмотри-ка, Марта, на нем даже рубашки нет! Они врали, что он одет в теплое и удобное платье из работного дома, а он…

Как кончила свою речь миссис Уинкшип, я не помню. Попав в теплую комнату и подойдя к огню, я вдруг почувствовал звон в ушах н головокружение. Ноги у меня задрожали, и я упал на пол. Обморок мой, вероятно, длился довольно долго, потому что за это время в положении моем произошли значительные перемены.

Я очнулся на диване, стоявшем в комнате миссис Уинкшип.

Вместо куртки и бумазейных брюк на мне были надеты: вязаная фуфайка, длинные, широкие штаны, вероятно, принадлежавшие когда-то мистеру Уинкшипу, и огромное полотняное одеяние, закрывавшее меня всего с ногами и, вероятно, служившее ночной рубашкой самой миссис Уинкшип. Я все еще чувствовал некоторое головокружение, однако мог приподняться и оглядеться кругом. Миссис Уинкшип стояла перед печкой и мешала что-то в небольшом соуснике, а Марта вошла в комнату и поставила на стол блюдо с тремя великолепными бараньими котлетами. При виде этого чудного кушанья я чуть не соскочил с дивана, но мне помешало длинное одеяние, опутывавшее мне ноги.

Миссис Уинкшип заметила это движение.

– Ну, что, молодец, ожил? – ласково, веселым голосом вскричала она. – Полно, голубчик, ободрись, чего это ты вдруг раскис?

Под этим она подразумевала: чего это я вдруг расплакался? В моих слезах она сама была виновата. Она поцеловала меня в лоб, а со смерти матери меня еще никто ни разу не целовал. При этом материнском поцелуе я не мог удержаться от слез. Миссис Уинкшип дала мне вволю наплакаться, а сама занялась приготовлением ужина.

Через несколько времени из блестящей голландской печки распространился необыкновенно приятный запах.

– Ну, что, готов ты, Джимми?

– Готов, благодарю вас.

– У меня было к обеду мясо, – ласковым голосом сказала миссис Уинкшип, взяв меня на руки и усадив в большое кресло перед столом. – Остатки я положила тебе в суп. Кушай, голубчик, да смотри, не оставляй ни кусочка, а в это время и котлеты поспеют.

Долго уговаривать меня было нечего. Суп показался мне изумительно вкусным. Но разве он мог утолить мой волчий голод! Я напал на него как на врага, которого следовало истребить как можно скорее, и пожирал его с такою быстротою, что миссис Уинкшип от изумления сдерживала дыхание.

– Вот до чего дошел! – воскликнула она с глубоким вздохом, когда миска с супом оказалась пустою. – Это ему все равно что глоток воды!

И действительно, все, что я съедал, казалось мне крошечной порцией, но я не сказал этого миссис Уинкшип. Моя деликатность дошла до того, что, когда она у меня спросила, съем ли я еще баранью котлетку, я отвечал: «Пожалуй, только не целую, а маленький кусочек» – хотя мысленно пожирал в это время не только все котлеты, стоявшие в голландской печи, но и толстый кусок хлеба, которым я собирался дочиста подобрать весь жир с блюда. Впрочем, глаза мои оказались жаднее желудка. Съев одну котлету и несколько картофелин, я почувствовал себя совершенно сытым.

– А теперь, – сказала миссис Уинкшип, когда Марта убрала ужин и мы все трое спокойно уселись на диване перед камином, – расскажи нам, Джимми, по порядку все, что с тобой было в это время.

Я охотно исполнил желание миссис Уинкшип.

Я подробно рассказал ей всю свою жизнь с той самой минуты, как бежал из родительского дома и укусил за палец свою мачеху.

Когда я стал говорить о своих приятелях Рипстоне и Моулди и о том, как я принимал участие в их базарных похождениях, миссис Уинкшип разразилась бранью против моей мачехи, которая своей жестокостью чуть не довела меня до тюрьмы.

– Да ведь за кражу на базаре не сажают в тюрьму! – объяснил я ей. – За это сторож сам расправляется. Мне так Моулди говорил.

– Ну, твой Моулди просто дрянной лгунишка, скоро ты сам убедился бы в этом. Хорошо еще, что с тобой сделалась горячка, Джимми, и что она положила конец твоему воровству. Ведь ты больше уже не воровал?

– Нет, никогда! – отвечал я, решив умолчать об ананасе.

Рассказ о моем побеге из работного дома сильно насмешил миссис Уинкшип, а описание бесчестной проделки старьевщиков привело ее в ярость.

– Экие подлецы! – восклицала она. – Если бы я была мужчиной, я бы подкараулила их да задала им такую трепку, что чудо!

– Хорошо, что хуже ничего не было! – произнесла она со вздохом облегчения, когда мой рассказ был кончен. – Конечно, и то худо, что сын моей милой Полли сделался нищим, но могло быть и еще хуже!

– Как нищим? Милостыни я не просил! Когда Марта встретила меня, я пел.

– Ну, это все равно, я в этом разницы никакой не вижу, – решительным голосом отвечала миссис Уинкшип.

– Я не знал, что это все равно, – проговорил я смущенным голосом. – Я не хочу жить нищенством, я готов, пожалуй, бросить те четырнадцать пенсов, которые мне подали. Где они?

– Ты уж лучше и не спрашивай, где они, тебе таких денег не нужно, Джимми. Они сделают добро тому бедняге, которому посланы, тебе не след тратить их на себя. Что она сказала о грязных тряпках, которые ты ей снесла, Марта, вместе с деньгами?

– Она очень обрадовалась. Не знала просто, как и благодарить! Она сейчас же села выкраивать штанишки своему маленькому Билли.

Про какие это грязные тряпки они говорили? Неужели про мою куртку и мои штаны? Пускай себе маленький Билли пользуется и ими, и моими четырнадцатью пенсами! Должно быть, миссис Уинкшип намерена позаботиться о моей одежде. Тот костюм, в который она нарядила меня теперь, был удобен, в нем было очень тепло; однако я не мог показаться в нем на улице. Но, может быть, я ошибаюсь, может быть, они толкуют совсем не о моих вещах. Надобно было поскорее рассеять свои сомнения. Я подумал несколько минут, как бы деликатнее начать разговор, и наконец, заметив на камине большую пуговицу, спросил:

– Нужна вам на что-нибудь эта пуговица?

– Нет, а что?

– Да не худо бы пришить ее к моей куртке, там не было верхней пуговицы.
[1] [2]