Воспоминания о Бабеле (26)
[1] [2] [3] [4]Таков в общих чертах портрет молодого писателя, от которого, как писал Горькому Константин Федин в июле 1924 года, "все в восторге".
"Заветный труд"
Для начинающего писателя в блестящем литературном дебюте всегда кроется серьезная опасность: трудно продолжать на той же высокой ноте, с которой начал, даже если ты очень талантлив.
Именно в таком положении оказался Бабель после успеха "Одесских рассказов" и "Конармии". Понимая необходимость писать как-то иначе, нежели раньше, стремясь расширить тематический и жанровый диапазон, писатель, по собственным словам, "исчез из литературы". В письме к А. М. Горькому от 25 июня 1925 года есть интересное признание: "В начале нынешнего года - после полуторагодовой работы - я усомнился в моих писаниях. Я нашел в них вычуры и цветистость". Даже мастерски написанная в 1926 году пьеса "Закат" не принимается Бабелем во внимание. Очевидно, драматическая история семейства Менделя Крика расценивается им не более как продолжение "одесской" темы.
Эти годы (1925-1929) в творческом развитии писателя можно считать периодом переоценки уже апробированных эстетических ценностей. Вопрос о дальнейших художественных поисках встает перед автором "Конармии" как никогда остро, в работе наступает перелом. Появляется желание писать "плавно, длинно и спокойно". Результатом эксперимента стала неоконченная повесть "Еврейка", читая которую нельзя узнать Бабеля. Об изменениях, происходящих в художественном сознании писателя, говорят, к сожалению, только его письма, так как, кроме повести, нет никаких материалов, позволяющих судить о характере этих изменений. "Вот главная перемена в многострадальной жизни, дорогой мой редактор, - жажда писать длинно!" сообщал Бабель В. Полонскому весной 1929 года. Попытки, однако, не увенчались успехом. Сам Бабель объяснил позднее ситуацию так: "Почему я мало печатал в последние годы? Все старался переломить себя, научиться писать длинно. Затея была гордая, но неправильная". Если продолжить мысль, то напрашивается следующий вывод: Бабель окончательно осознает главное в своей писательской манере, а именно - что его художническая индивидуальность наилучшим образом проявляется в жанре новеллы, короткого очерка, миниатюры.
Но тоска по большому эпическому полотну никогда не покидала писателя. "Вы знаете, что я не написал романов, - говорил Бабель Георгию Маркову. Но скажу вам откровенно: самое мое большое желание в жизни - это написать роман. И я не раз начинал это делать. К сожалению, не выходит. Получается кратко. Значит, таков мой психический склад, таков строй души".
Можно понять это желание "написать роман" и вообще "писать длинно". Оно продиктовано не только писательским самолюбием, но в первую очередь осознанием того бесспорного факта, что в советской прозе все сильнее дает себя знать тенденция эпического отображения действительности ("Жизнь Клима Самгина", "Тихий Дон", "Хождение по мукам").
Бабель переживал эти изменения, может быть, особенно мучительно именно в силу своего яркого таланта. Успех "Конармии" не только не вскружил ему голову, но заставил задуматься о невозможности эксплуатировать далее старую тему и уже выработанную интонацию. Правда, "хвосты" (как он сам говорил) в виде рассказов "Аргамак" и "Поцелуй" продолжали "тянуться", но они были именно "хвостами", и ничем больше.
Уход "в люди" совершается вторично. В 1930 году Бабель вспоминал: "После семилетнего перерыва в течение шести месяцев печатались мои вещи. Потом я перестал писать потому, что все то, что было написано мною раньше, мне разонравилось. Я не могу больше писать так, как раньше, ни одной строчки. И мне жаль, что С. М. Буденный не догадался обратиться ко мне в свое время за союзом против моей "Конармии", ибо "Конармия" мне не нравится.
За все эти годы я проделал большой путь - от Архангельска до Батуми. Я многого в жизни не уважаю, но советскую литературу уважаю превыше всего.
У меня в то время была квартира, было тысячи две гонорара в месяц, был почет, я имел возможность заказывать себе "красную мебель". Почему мне понадобилось уйти от всего этого, бросить проверенный метод, знание того, с чего нужно начать в художественном произведении, чем нужно кончить, где нужно вставить иностранное слово, то есть была еще готовая рента лет на десять? Отказ от всего этого я рассматриваю как свою величайшую заслугу и следствие правильного отношения к советской литературе".
Писатель решил на некоторое время "исчезнуть" из литературы. Внешне это выразилось в сознательном отстранении от литературной среды. Летом 1926 года Бабель живет под Киевом и пишет "Закат", осенью направляется в Воронежскую губернию на Хреновской конный завод. Первые месяцы 1927 года проводит (по семейным обстоятельствам) в Киеве. "Бабель в Киеве ведет таинственный образ жизни", - сообщал А. Воронский Горькому в марте 1927 года. Бабелевские письма к друзьям проливают свет на подробности его личной жизни в Киеве, а корреспонденция местной вечерней газеты дает представление о собственно литературных настроениях в тот период.
"Всем написанным мной до сих пор, - сказал И. Бабель нашему сотруднику, - я недоволен. Все оно написано слишком витиевато. Я стремлюсь перейти на новые рельсы - иначе пишу, проще.
Мне приходится привыкать к новым методам; для этого я много и интенсивно работаю. Работу эту над собой я веду уже в течение полутора лет".
В настоящее время писатель работает над рядом новых произведений, тему и содержание которых он не считает возможным ранее сообщить".
"Окружение своей работы "тайной" позволяет мне интенсивно работать. "Закат", который я окончательно завершил в Киеве, был мною в первой своей редакции зачитан только редактору "Красной нови" А. К. Воронскому и нескольким артистам МХАТа".
Обостренное чувство требовательности к себе дополнялось у Бабеля постоянными сомнениями в своем писательском таланте, правильности избранного в литературе пути. Часто самокритические оценки выражались в свойственной ему иронической манере. Но весной 1927 года в голосе Бабеля звучат неподдельно грустные ноты.
"Фактически обстоятельства для работы у меня благоприятные - сытость, отдельная тихая комната, - читаем в письме к Т. Кашириной (Ивановой) от 17 марта. - Но где взять мысли, отлетевшие от меня в Детском Селе? Кто мне их вернет? Дух мой грустен. Его надо лечить".
И через неделю - в еще более мрачном тоне: "Я пытаюсь работать и вижу, что я так ослабел, снизился, сделался жалок и слаб, что спастись трудно".
Между тем наступала пора выполнять обещания, данные ранее редакторам. Помня об анонсе бабелевских рассказов для "Нового мира" на 1927 год, В. Полонский в июне обращается к Бабелю с дружеским напоминанием.
"Дорогой Исаак Эммануилович!
Куда же Вы исчезли? Я ждал Вас - и напрасно. {...} Независимо от хотенья Вас повидать "просто так", я хочу "допытаться", зря я Вам поверил, что у меня будут в нынешнем году Ваши вещи, или не зря. Что их у меня не будет ни в апреле, ни в мае, ни в июне - это я уже и теперь знаю. Но будут ли в этом году вообще? {...} Признаюсь - мне не хотелось бы видеть Вас в числе тех моих литературных друзей, которые в самое трудное для меня и журнала время - мне коварно изменили. {...}
Руку жму крепко. Ваш искренно Вяч. Полонский".
Получив письмо, Бабель тотчас отправляет Полонскому рукопись "Заката" с сопроводительной запиской, столь для него характерной.