Эренбург Илья Григорьевич. Испанские репортажи 1931-1939 (6)
[1] [2] [3] [4]Я разворачиваю газету. Продажные писаки всех стран рыщут возле границ. Они пугливо шарахаются при виде рабочего с винтовкой. Заглянув на денек в Наварру, они пишут восторженные корреспонденции о разгуле фашистов. Они смакуют расстрелы рабочих. Сравним, с каким усердием они рассказывают, как аристократки-карлистки [88] вышивают на знаменах инициалы 80-летнего претендента и как подростки из фашистской «испанской фаланги» приставляют к стенке ослушных железнодорожников.
Вокзал Орсей{57}. Поезд до испанской границы. Вагоны третьего класса полны испанцами: рабочими, студентами, художниками. Многие из них прожили во Франции 10-20 лет. Они едут сражаться за дело народа. Поезд отходит. Высунувшись из окон, они подымают кулаки, и черный подземный вокзал наполняется гортанными криками «?UHP!»
В Париже жил молодой испанский художник. Он сделал декорации для одного из лучших театров. Он познакомился со славой. Он болен – у него туберкулез. 22 июля ему должны были сделать пневмоторакс. 21 июля он перешел границу и взял в руки винтовку.
Я слушал вчера ночью радиостанцию Севильи. Она в руках мятежников. Генерал Льяно сказал следующее (я записал его слова): «Мадридские марксисты утверждают, будто мои дела плохи. Вздор. Я чувствую себя превосходно. На моем столе сейчас несколько бутылок ликера, присланного друзьями. Я их распиваю вместе с моими боевыми коллегами».
Гарнизонные шутники, рубаки, держиморды, генералы, которых били безоружные арабы и которые сами били только денщиков, – это цвет фашистской армии. Контрабандист Марч дает деньги. Иезуиты кропят пушки святой водой. Попы призывают к священной войне. Горцы Наварры, которые спускаются в город только раз в год – на бой быков, клянутся уничтожить нечестивых марксистов. Дряхлые фрейлины Бурбонов срывают с себя бриллиантовые серьги и кидают их в красные береты карлистов… Дети помещиков, бездельники и сутенеры, в мирное время занятые охотой на старых американок, командуют расстрелами.
Генерал Мола отдал приказ: «Уничтожайте скот крестьян, сочувствующих марксистам, вырубайте плодовые деревья. Для деморализации противника подвергайте обстрелу перевязочные пункты». В Испании оказалась своя «белая мечта». И у той белой мечты оказались достойные рыцари. Они убивают ослов – это единственное достояние полунищего крестьянина. Нужно ждать полвека, пока маслина начинает приносить плоды. Они [89] рубят маслины. Они стреляют на пари, кто попадет в сестер милосердия. Ворвавшись возле Витории в госпиталь, они выволокли раненых, закололи их под звуки военного марша.
Фашистами, засевшими в казармах Лойола под Сан-Себастьяном, командовал капитан Фернандес. Это человек с выправкой матерого гвардейца и с унылыми глазами инквизитора. Он собственноручно расстрелял в 1931 году республиканского офицера Галана{58}. После астурийского восстания он сидел в полевых судах и приговаривал десятки людей к расстрелу. Когда рабочие подошли вплотную, капитан Фернандес стал из револьвера стрелять в своих товарищей. Он уложил шесть человек, седьмой прикончил его, как бешеную собаку. Вот они – герои «возрожденной» Испании, перед которыми становятся на колени аристократки Бургоса и Памплоны!
Веселый, беспечный Мадрид проснулся, улицы ощетинились. Синие рабочие блузы, ружья наперевес. В фешенебельных гостиницах – военные лазареты, в роскошных клубах – столовые, здесь едят семьи бойцов. На древних церквах, на особняках аристократии вывески: «Собственность народа».
Все идут сражаться. В Мадриде жил выдающийся инженер-конструктор самолетов Хиль. Друзья ему сказали: «Ты здесь полезнее». Он ответил: «Да». До Мадрида доходила канонада. Хиль взял винтовку и с отрядом бойцов ушел на фронт. Его убили возле перевала Альтоде-Леон. Одна из самых замечательных женщин, которых я встречал в жизни, – Долорес Ибаррури, член ЦК коммунистической партии. На окраинах Мадрида девушки учатся стрелять. По Гран Виа проходят отряд Революции, отряд Красной Астурии, отряд имени Андре Мальро{59}. Вся революционная молодежь страны – на фронте. Старики кричат: «Мы тоже можем стрелять!» Правительство приказало отправить детей, которым меньше шестнадцати лет, домой, и пионеры в ярости кричат: «Нам уже исполнилось шестнадцать!» Испанский дом в Парижском университетском городке заколочен.
Старик сторож говорит: «Они все ушли драться». Он добавляет: «Я тоже поеду».
В самом большом театре Мадрида идет «Овечий источник» Лопе де Веги. Когда крестьяне на сцене поднимают восстание, зрители встают и поют «Интернационал». Возле кино очередь. Республиканские солдаты, они приехали из Валенсии и завтра выступят на фронт. На экране умирает Чапаев, и люди в зале кричат «?UHP!»
Фашисты говорят, что им дорого прошлое. В Испании каждый камень свидетельствует о борьбе, о подвигах или о позоре поколений. Что же делают фашисты? Они ставят пулеметы на колокольни готических соборов. Они устраивают арсеналы в мавританских дворцах. Они стреляют в толпу из узких окон старых книгохранилищ.
Рабочие – наследники великой культуры. Они умеют уничтожать, они умеют и хранить. В Барселоне комитет коммунистической партии получил в свое распоряжение особняк маркиза де Конильяса: там находилась коллекция цветных деревянных статуй. Комитет тотчас же принял меры для охраны коллекции. В Мадриде коммунистическая партия получила особняк герцога Альбы. На фасаде среди статуй барокко – портреты Маркса, Ленина, Сталина. Герцог Альба обладал собранием картин. Старый слуга говорит, что новые хозяева бережнее относятся к картинам, нежели беглый герцог.
Борьба теперь идет между трудовой Испанией и фашистами всего мира. В Тетуан прилетели мощные самолеты Юнкерса и Капрони. В Бордо задержаны «фоккеры» с военными пилотами. Они летели в Бургос на помощь мятежникам. В Лиссабон прикатил Хиль Роблес. Сначала он пошел в церковь. Помолившись, он направился к диктатору Португалии г-ну Салазару. Вооруженные банды идут из Португалии в Саламанку. Генерал Мола сказал: «Наша Испания заключит тесный союз со всеми государствами, управляемыми родственными нам элементами». Это интервенция, едва скрываемая, – наспех перекрашенные самолеты и военспецы с подложными паспортами. У шахтеров Астурии старые винтовки, у крестьян Толедо – охотничьи ружья, у рыбаков Малаги – ножи и топоры. Против них двинуты германские и итальянские самолеты. Здесь незачем говорить о героизме того или иного человека. Снова люди идут на верную смерть и все же побеждают. Они побеждают потому, что с ними будущее. [91]
Страшной ценой будет куплена эта победа. Мы не знаем не только имен, но и цифр. Тысячи героев уже погибли в горах Астурии, на знойном побережье Малаги, на площадях Мадрида и Барселоны. Фашисты продолжают расстреливать рабочих в Овьедо, в Севилье, в Бургосе, в Кадисе, в Кордове, в Витории. Они привезли в Испанию убийц из иностранного легиона. Они спаивают горцев Рифа, и те идут с кривыми ножами резать, не зная кого и почему. Каждый день они получают из-за границы самолеты и амуницию. За ними все генштабы фашистов, все биржи мира, все твердолобые ревнители порядка, все держатели андалусских или бискайских акций.
Но вот люди в синих блузах идут по камням сьерры{60}. Они кричат: «Испания не будет фашистской!» Я знаю этих людей, я знаю, что победа за ними.
31 июля 1936
Барселона в августе 1936
Стоят горячие дни. Город поет: звуки «Интернационала» вылетают из темных узких дворов, ползут по тоннелям метро, забираются на окрестные горы. На Рамбле{61} гарцуют кавалеристы. Проезжают грузовики, наспех обшитые железными листами. Дети несут флаги, прохожие кидают кольца, монеты. Люди с винтовками вывешиваются из автомобилей. На скамьях спят подростки, опоясанные пулеметными лентами. Девушки, осторожно ступая на высоких каблуках, волочат ружья. Повсюду неразобранные баррикады; они еще дышат боем. Осколки стекла, гильзы. В будуарах гостиницы «Колумб» среди мебели рококо – ручные гранаты. У стен домов, на плитах тротуаров, в скверах – груды роз: здесь погибли герои Барселоны. Лихорадка трясет город. Каждый день люди в мечтах берут Сарагосу, освобождают Майорку, врываются в Кордову.
На кузовах такси: «Мы едем в Уэску!» Тюфяки, винтовки, бурдюки с вином. Дружинники на гитарах исполняют гимн «Конфедерации труда» – «Сыновья народа». [92]
Они снимаются в широкополых шляпах, с револьверами. Одни называют себя «Чапаевыми», другие – «Панча Вильями»{62}…
Девятнадцатый век еще живет на чердаках и в подвалах этого города. Расклеены воззвания: «Организация антидисциплины». Между двумя перестрелками анархисты спорят о том, как лучше перевоспитать человечество. Один вчера сказал мне:
– Ты знаешь, почему у нас красно-черный флаг? Красный цвет – это борьба. А черный – потому, что человеческая мысль темна.
Большие казармы над городом стали казармами имени Бакунина. Бар, где анархисты раздают свое оружие, теперь называется бар «Кропоткин».
Голые дружинники – на них только трусики. Ночью нечем дышать, и ночью город не спит: выстрелы, смех, песни.
сентябрь 1936
Мадрид в сентябре 1936
Мадрид живет теперь, как на вокзале: все торопятся, кричат, плачут, обнимают друг друга, пьют ледяную воду, задыхаются. Осторожные буржуа уехали за границу. Фашисты ночью постреливают из окон. Фонари выкрашены в синий цвет, но иногда город ночью горит всеми огнями. Может быть, это предательство, может быть, рассеянность.
Фашисты продвигаются из Эстремадуры к столице. На главной улице Мадрида, Алькала, как всегда, много народу: гуляют, спорят о политике, говорят девушкам комплименты.
Несколько дней тому назад меня повезли за город. Усадьба с античными статуями, с колоннами, с замысловатыми беседками.
– Здесь будет опытно-показательная детская колония… [93]
Мальчик лет восьми играл с ребятами. Когда дети устали и легли на траву, он сказал:
– А папу фашисты положили на дорогу, потом они проехали в грузовике. Папе было очень больно…
Руководители колонии спорили о воздействии музыки на детскую психику и о воспитании гармоничного человека.
Писателям отдали особняк одного из мадридских аристократов. В особняке прекрасная библиотека: рукописи классиков, тысячи редчайших изданий. Тридцать лет библиотека была заперта: последний из аристократов не любил утомлять себя серьезным чтением. На его ночном столике нашли детективный роман и французский журнал с фотографиями голых женщин.
В особняке молодые поэты читают свои стихи и спорят о роли искусства.
Во дворце герцога Мединасели – штаб моторизованной бригады. В просторных конюшнях кареты с гербами, а рядом пулеметы. В саду крестьянка и молодой паренек. Голова женщины повязана черным платком. Она спокойно глядит на дружинников. Я не сразу догадался, она глотает слезы.
– Вот привела второго…
Паренек восхищенно поглядывает на пулеметы. Женщина села на мраморную скамью и, послюнявив нить, стала зашивать рубашку сына.
В огромном зале среди рыцарей, блистающих латами, дружинники читают «Мундо обреро»{63}. В кабинете герцога – редакция бригадной газеты. Охрипший человек, еще припудренный пылью Талаверы, диктует:
«Необходима строжайшая дисциплина…»
На кушетке спит старый майор. Он час назад вернулся с фронта. Во сне он по-детски шевелит губами.
Зал для приемов. У большого рояля дружинник в синих очках. На груди две звездочки{64}. Он играет все вперемежку: Грига, «Интернационал», фламенко. Потом встает, идет прямо на меня, чуть выставив вперед руки.
– Одним глазом я все-таки различаю, когда светло. В Сомосьерре… [94]
О чем можно говорить с человеком, который только что потерял зрение? Я говорю о музыке: это традиционно и глупо. Он молчит.
– У вас, в России, придумали много нового. Может быть, ты знаешь, что может делать такой, как я. Если не на фронте – здесь. У меня пальцы стали куда проворней…
Подошли другие дружинники. Они говорят о неприятельской авиации, о боях под Талаверой, о Родригесе, который застрелился, чтобы не сдаться живым. Один дружинник задумчиво сказал:
– Надо научиться умирать…
Слепой рассердился. Он ударил кулаком по столику, и китайский болванчик на столе затрясся.
– Вздор! Умирать в Испании все умеют. Теперь нужно другое: научиться жить…
Он вытер рукавом лоб и тихо говорит мне:
– Может быть, все-таки можно на фронт?..
сентябрь 1936
Ночью на дороге
Удушливый зной испанского лета. Голая рыжая земля. Деревушки сливаются с камнями. Только на колокольнях, как огонь, – лоскуты кумача. Дома без окон: жизнь прячется от неистового солнца. Дорогу то и дело перерезают баррикады из бочек, из мешков, из деревьев, из соломы. На одной приторно улыбается ангел барокко, на другой паясничает пугало в поповской мурмолке. Крестьяне требуют документы. Некоторые не умеют читать, но все же подолгу вертят бумажонку, любовно разглядывая печать. На овине надпись: «Мы свернем шею генералу Кабанельесу»{65}. Раскрыв рот, крестьянин льет в него тоненькую струйку драгоценной воды. Потом дает кувшин мне:
– Пей, русский!
У него старое охотничье ружье. Он стоит один на [95] посту среди зноя и тишины. Его сыновей расстреляли фашисты.
Мы едем на фронт. Но где фронт? Этого не знает никто. Каменная пустыня Арагона.
– Кто дальше? Наши? Они?
Крестьяне отвечают патетично и сбивчиво. Они проклинают фашистов и суют нам меха с вином. Они требуют винтовок, и ребята, подымая кулаки, кричат: «Они не пройдут!» На каждом перекрестке мы спрашиваем: