Глава XI. ЭЛИНОАР ЗА РАБОТОЙ

[1] [2]

Глава XI. ЭЛИНОАР ЗА РАБОТОЙ

Так случилось, что Самсон в тот вечер задал филистимским юношам знаменитую загадку, с которой начался новый и кровавый поворот в отношениях между двумя народами покорителями Ханаана.

Обряд венчания кончился. Самсон сидел на пиру чинно, мало ел и ничего не пил; Семадар, разносившая вино, ни разу не подала ему кубка предусмотрительный Махбонай бен-Шуни, как-то незаметно взявший на себя должность главного распорядителя, предупредил и ее, и Бергама, и важнейших из гостей, что таков, будто бы, обычай Цоры — сыну не полагается бражничать в присутствии родителей. Но к концу обеда его приятели, охмелев, стали вызывать жениха.

— Мало ли какие в Цоре обычаи! — крикнул один.

— В Цоре, видно, есть и такой обычай капать похлебкой на платье! — закричал сквозь икоту другой, совсем пьяный, указывая пальцем на забрызганную рубашку одного из шакалов; но Ахтур, сидевший рядом, стиснул его локоть и сказал: «Молчи».

— А у нас свой обычай, — заявил третий, жених должен знать, что это его праздник, а не наш. Песню, Та… виноват: песню, Самсон!

— Иначе не выпустим тебя из-за стола!

— Смотри: уже темнеет — а мы тебя не отпустим к невесте!

И с хохотом они его окружили, требуя хором:

— Спой песню!

Ахтур, перегнувшись через стол, шепнул Самсону:

— Скажи им что-нибудь, а то не отвяжешься. В это время Самсон почувствовал, что на него смотрят. Он поднял глаза и встретился взглядом с Элиноар, и она незаметно кивнула, указывая на плошку с остатками меда перед его местом. Самсон пожал плечами, засмеялся и загремел, покрывая пьяную разноголосицу:

— Петь не буду; но если хотите биться об заклад, то это можно.

Они захлопали в ладоши, замахали руками и шапками.

— Я вам задам загадку, — провозгласил Самсон, — и даю вам семь дней пира, чтобы ее отгадать.

— А зак… заклад? — спросил кто-то икающий. Самсон посмотрел на него: это был тот самый гость, которому не понравилось, как цоране едят похлебку. Он расхохотался и крикнул:

— Тридцать плащей из лучшего расшитого шелку: будет мне во что переодеть моих неряхшакалов после этого праздника!

И среди полустихшего гама он задал им свою загадку:

— От могучего осталось сладкое; от пожирателя — лакомство.

Потом он шутя растолкал пьяную, восторженно оравшую толпу, подхватил на руки Семадар и унес ее в быстро темневшие сумерки.

* * *

Всю ночь напролет бушевало в Тимнате веселье; и пьяные, и трезвые наперебой кричали, пели, бранились, мирились и плясали; даже Ацлельпони, даже Маной, хотя упираясь, приняли участие в большом хороводе, не вполне уже сознавая, что с ними делают — потому что их тоже заставили выпить немало. Вообще никто — ни пьяный, ни трезвый не знали точно, что с ним происходит. Одна только Элиноар знала ясно, что делает.

Она подошла к левиту Махбонаю, когда, после пира, он сидел один за опустевшим столом и машинально взвешивал на ладони тяжелое серебро бергамовых чаш.

— Домоправитель, — шепнула ему Элиноар, у меня к тебе дело.

Он встрепенулся, отодвинул кубок как можно дальше от себя, точно устраняя возможное подозрение, и хотя нетвердым языком, но с обычным своим красноречием выразил готовность посвятить свои лучшие силы исполнению желаний высокородной девицы.

— Это не от меня, — сказала она, — это от Самсона. Он стесняется, и просил меня намекнуть тебе осторожно: нельзя ли ускорить отъезд его родителей? Ты видишь: он при них как связанный, и в конце концов это приведет к неприятностям. Наша молодежь его знает не со вчерашнего дня, и долго разыгрывать смиренника ему не дадут.

— Понимаю, — сосредоточенно сказал Махбонай, поглаживая бороду, — но — как я могу?

— Ты можешь. Самсон говорит: бен-Шуни мудрейший из людей; мать моя слушается его, как овечка пастуха, а отец мой идет за матерью.

— Гм… — сказал Махбонай. — Пожалуй, так было бы лучше…

Позже, в темном углу сада, Элиноар увидела под деревом силуэт юноши, сидевшего с опущенной головой. Она присела рядом и положила ему руку на руку.

— О чем ты грустишь, Ягир?

Он не ответил; но она уже знала, о чем он молчит. Карни, сестра его, плачет в эту ночь, душа свои рыдания в покрывалах; Самсон, в котором был для него весь смысл и вкус жизни, оттолкнул его и нашел другого любимца: Ягир никому не нужен, Ягир отверженец, как его бедная сестра, — один-одинешенек среди толпы; всем чужой на свете…

— И я чужая, — шепнула ему девушка, почти щекоча его ухо горячими губами, — я ненавижу филистимлян; моя мать туземка. Зачем он пришел к этому чванному племени? Они смеются над ним про себя, а над его товарищами вслух…

— Не посмеют, — сказал он запальчиво.

— Разве ты не слышал? Вы не так едите, не так сидите, не так говорите… О, я разносила блюда, я все слышала. Один сказал: «Это его воины? Похожи на наших водовозов». Другой сказал: «У меня развязался шнурок на ноге — не позвать ли кого-нибудь из воевод могучего Дана, чтобы он мне стянул ремешки сапога?» Третий… О, я их знаю! Так они всю жизнь издевались над моей матерью, так будут издеваться всю жизнь надо мною — а теперь и Самсон у них в клетке, и скоро они начнут дразнить и его — через решетку.

— Я скажу это завтра Самсону, — ответил Ягир, дрожа всем телом.

— Ему не до тебя… Как ты дрожишь! — и она обвила его руками; он повернулся к ней, встретился с нею губами — но в это мгновение Элиноар вскочила и убежала, шепнув:

— Нас увидят…

По лужайке, притоптывая, несся, выкрикивая дерзкую свадебную песню, пьяный хоровод. В хороводе был Ахтур: Элиноар отделила его от соседа сзади, крепко уцепилась за его руку и пошла, танцуя, за ним. Когда песня докатилась до припева, хоровод распался: попарно, все повернулись лицом друг к другу, сцепились в четыре руки пальцами за пальцы, откинулись назад во всю длину рук и вихрем закружились на месте. Элиноар, кружась, неприметно увлекла Ахтура в тень под деревьями. Он звонко выкрикивал непристойные слова припева — вдруг она расхохоталась так резко, что он осекся.

— Как тебе весело на свадьбе — твоей возлюбленной, Ахтур! — сказала она сквозь смех.

Он был не настолько пьян, чтобы путать слова, — но все-таки пьян. Он ухмыльнулся и ответил:

— Во-первых, Таиш мой друг.

— А во-вторых?

— Свадьба не похороны; Семадар еще жива и я еще не умер.

— Если бы Таиш тебя слышал, он бы раздавил тебе голову между двумя пальцами, как пустой орех.

— Красавица! ты преувеличиваешь и силу его пальцев, и пустоту этой скорлупы…

— Отчего же вы все его боитесь?

— Боимся? Где ты это заметила?

— Сегодня вечером. Он всем вам плюнул в глаза, а вы захлопали в ладоши.

— Как? когда?

— Его загадка!

— Загадка? Что в этой загадке? Элиноар повернулась, как будто уходя, и крикнула ему презрительно:

— Если ты не трус, Ахтур, то ты глуп. Со дня, когда прибыли сюда первые наши деды, еще никто не бросал в лицо филистимской молодежи таких насмешек.

— Стой, — сказал он повелительно. — Я должен знать, в чем дело.

— Спроси Семадар — если он тебе еще не запретил говорить с нею: спроси ее — она тебе объяснит.

Ахтур хотел удержать ее, но она уже исчезла в дверях бергамова дома. Ее ночная работа была кончена; оставалось утро.

Утром рано, по обычаю, новобрачная одна проскользнула в домашнюю божницу. Там на маленьком алтаре уже стояли наготове три чаши: с вином, елеем и козьим молоком. Перед алтарем, среди пенатов, искусно выточенных из слоновой кости, возвышался белый мраморный эфод, той же формы, что в молельне у жены Маноя, только голый, без украшений. Семадар поставила перед ним три чаши, омочила в них пальцы, окропила темя символа; стала на колени, закрыла склоненное лицо покрывалом и зашептала молитву, которой, целую неделю до свадьбы, обучала ее наедине повивальная бабка. Молитва была на непонятном ей наречии островных ее дедов; но она знала содержание, и ей было неловко, жутко — и немного смешно.

Кончив, она вскочила, отряхнулась — и увидела на пороге Элиноар. Сестры никогда не были дружны, особенно в последнее время; но сегодня Семадар была очень счастлива. Она протянула к девушке руки, привлекла ее к себе и поцеловала. Элиноар шепнула:

— Знаешь, мы с Самсоном помирились, и теперь будем друзьями.

— О! — ответила Семадар, — я рада. И тут же на пороге божницы, они сели рядом на ступеньке и зашептали; Элиноар иногда тихонько взвизгивала и отворачивалась, — и когда отворачивалась, больно закусывала губу, — а новобрачная краснела и закрывалась рукою — но обе все время хохотали.

— Только зачем они так шумели в саду? спросила Семадар. — Я все время слышала голос Ахтура: как нарочно, он пел такие ужасные вещи под самым окном…

Элиноар вдруг стала серьезна.

— Бедный Ахтур, — сказала она. — Это он старался перекричать свое горе. На него больно было смотреть.

Семадар, однако, была слишком полна своим счастьем для жалости. Она оттопырила губки:

— Пусть потоскует. Ему полезно, а то он чересчур гордится своей красотою. Самсон лучше его.
[1] [2]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.