ГЛАВА 12. «ПРОПАСТЬ» (2)
[1] [2]Настоящих денег. В Магнусте – десять пудов силы, берковец уверенности, баррель ненависти. Не отпустит меня живым, подлюга. – Насчет денег – это ты правильно заметил, сынок: хорошая учеба любого золота стоит, – сказал я горячо. – Народ наш бедный от неучености вековечной… Он криво, зло усмехнулся. А я думал о том, что выкрутиться могу только благодаря парадоксу поддавков – там побеждаешь, проигрывая свои шашки. И для японского рукопашного боя это основа: атака возникает только из отступления.
– Ты не смейся, сынок, ты человек здесь чужой, про нас плохо понимаешь. А главная наша беда – темнота духовная. Горе-горькое наше в том, что никогда в России не чтили пророков и Бога не боялись, а верили исключительно в приметы и суеверные знаки и страшились только черта!
– Значит, я правильно угадал, что вы народу не сострадаете? – серьезно спросил Магнуст. Но тут пришел официант, молодой человек в грязном белом смокинге, с лицом красивым и бессмысленным, как у царского рынды. – Чего заказывать будете? – спросил он с легким отвращением к нам.
– Вот глянь на него, сынок, – показал я на официанта пальцем. – Взгляни на этого прекрасного кнабе, что по-вашему значит «мальчуган». Разве он нуждается в сострадании? Вот скажи сам, обормот: тебе разве нужно наше сострадание?
Рында нахмурился. Его матовые щеки манекена налились еле заменю краской – на нем хорошо было бы показывать студентам, что мозгу для работы необходим прилив крови. Но приливная волна схлынула, оставив на каменистом берегу две четкие мыслишки. – На кой мне ваше сострадание? – обиженно сказал он. – Вас, слава Богу, ничем не хуже… А будете обзываться, хулиганить, я вас враз доставлю куда следует. Вам за оскорбление личности при исполнении служебных – знаете, как там вправят? Магнуст с интересом смотрел на нас, и то, что он объединял взглядом меня с этим кретином, означало мою крошечную победу – я вырвался ненадолго из клинча, из его жуткого захвата, из непереносимого противостояния грудь в грудь, один на один, Кухонный рында возник, как случайный прохожий на пустын-ной улице, где затевается убийство. Он стал мне враз дорог и симпатичен. – Да ты не сердись, дурашка, я же ведь любя, а не для обиды. Ты, значит, беги на кухню и принеси нам по-быстрому икры, осетрины, белужьего бока, маслин, овощей, салатов, жульена, филе с грибами, мороженого, кофе. И бутылку водки… Официант снова порозовел: приток крови принес ему весть обо мне как о хорошем клиенте. Он торопливо записывал заказ в блокнотик.
– И постарайся, чтобы мы остались тобою довольны, – напутствовал я его, а потом повернулся к Магнусту:
– Видишь, сынок, не нужно ему сострадания.
– Вижу, – согласился Магнуст, а на харе его злостной было написано, что готовит он мне какую-то ужасную подлянку, и всячески я старался оттянуть этот палящий миг удара, хотел глубже поднырнуть, крепче окопаться в словах, заморочить, заговорить, сбить с толку.
– …А почему не нужно? – спросишь ты меня. От гордости? От высокого своего сознания? От ума? А я тебе отвечу: потому ему не нужно сострадания, что не страдает он вовсе! Это вы все за рубежами своими выдумали про народ наш, будто он страдает. – А на самом деле он счастлив? – вежливо спросил Магнуст.
– Конечно, счастлив! Это вы дурость себе в головы вбили, что мается тяжело наш народ без свободы. И от этого несчастлив? А нам свободы ваши – как козе баян, как зайцу триппер! Да где ж в мире ты сыщешь такую свободу, как у нас, – годами бездель-ничать, воровать что ни попадя и пьянствовать каждый день!
На кой, рассуди сам, нам другая свобода?… Знаешь, Магнустик, хотя ты и смахиваешь сильно на шпиона, но, по близости душ наших и родству возникшему, открою тебе одну заветную тайну, а ты уж береги ее, носи на сердце, никому не открывай…
– Тогда, пожалуйста, наклонитесь поближе и говорите отчетливее, – попросил Магнуст.
– Зачем? – не понял я.
– Чтобы магнитофон, вмонтированный в центр стола, записал лучше, – серьезно ответил бес из Топника. – А! Хрен с ним! Правда дороже! Знай, сынок: советская власть – единственная форма подлинного русского народовластия!
– Н-да? – поднял он бровь. – Сомневаюсь…
– И зря, Магнустик, сомневаешься. Ты мне верь – тебя обманывать ни к чему.
Мы – народ неплохой, чистый. Но – как дети: все дурное у чужих перенимаем.
От татар – матерщину и жестокость, от немцев табачище и неверие, от евреев – социализм.
– Я понял: всему плохому вас научили, – перебил Магнуст. – А сами вы что?
– Да ты не лезь в бутылку! – Я похлопал его по плечу. – Мы сами – Иванушки-дурачки. Это наш национальный идеал. Заметь: не пахарь, не воитель, не грамотей, а – веселый шаромыга, пьяница и прихлебатель Добрый и бесшабашный… Так вот, Иванушке-дурачку импортная свобода ни на что не годится: ее не выпьешь, не закусишь, под голову не подложишь. У нас даже песенка была такая: «Нам не надо свободы кумира…»
Магнуст улыбнулся, будто волк клыками блеснул:
– Эта песенка называется «Марсельеза». Но отказывались в ней от золотого кумира. – Может быть. Нам безразлично, не влияет. Нам ведь эту идейку свободы ввезли, как конкистадоры в Европу – сифилис. А нам она вовсе без надобности сроду на Руси свободы не было, и не нужна она нам во веки веков.
Мы и без нее живем припеваючи! И выпиваючи! Мы хоть и построили свое счастье пол-кровью и пол-потом, а все равно – живем не тужим! Ты мне верь – я это тебе как русский человек говорю! Облизал я пересохшие губы, взглянул на Магнуста, а он сказал негромко.
– Я бы, возможно, поверил вам, если бы вы действительно были русским.
– Вот те раз! А кто ж, по-твоему, я? Какой нации-племени?
– Вы, дорогой папа, относитесь к советской национальности, из кагэбэшного племени.
И этими словами он мне будто в рожу харкнул. Господи, никогда я не слышал, чтобы в привычные слова вкладывали столько ненависти и презрения. Но официант, кухонный рында, бессмысленный и малоподвижный, снова выручил меня, явившись с подносом закусок и выпивкой. Сделал я над собою усилие, засмеялся и сказал добродушно:
– Ну и сказанул! У нас такой нации нет – у нас только гражданство советское. Все перепутал. Эх ты, жопин дядя!
– Жёпин дядя? – переспросил Магнуст и засмеялся:
– Дер онколь фон майн арш… Смешно.
Потом дождался, пока официант расставил тарелки, налил в рюмки водку и, глядя ему вслед, любезно сказал:
– Но я подумал, что в местоимении «ты» есть некоторая неопределенность – нельзя отличить родственную простоту отношений от фамильярного хамства. Поэтому я прошу вас – только для простоты! – называть меня впредь на «вы». Вам понятно?
Да. Мне понятно. Чего ж непонятного? Ой-ей-ей, тяжело бьет Господен цеп!
Вроде бы ничего особенного и не сказал он. КОНФИТЕОР – я признаю. Если судить объективно, то он по-своему прав: и кошка на переговорах уважения хочет. Но что толку с этой объективности? Объективность – удел людей маленьких, слабых. Там, где начинается объективность, там кончаются власть и сила. И почувствовал я, что нет больше желания скоморошничать, юродствовать, словоблудничать. И сил нет. Все силы забрала серозная фасоль в груди. И германец пархатый визави, лениво поигрывающий рюмкой. Пропади все пропадом.
Устал я. Взял большую, покрытую испариной рюмку водки и, не чокаясь, проглотил. И вкуса не почувствовал. И тепла она мне не дала. Закусил маслиной и спросил равнодушно:
– Так вам, почтенный, что нужно? Мое согласие на выезд Майки за границу? Магнуст поставил рюмку на стол, даже не пригубив:
– Я бы не стал вас беспокоить из-за таких пустяков.
– Хорош гусь! Значит, женитьба на этой дуре для вас пустяк? – Нет, женитьба на вашей дочери для меня не пустяк. Ваше согласие – это пустяк. Я и без него обойдусь. Мне нужно, чтобы вы ответили на ряд вопросов… – Ишь ты! Не на один, не на два, а на целый ряд вопросов! Неплохо. Ну и какие же это вопросы, например?
– Например? – Магнуст достал из кармана кожаной куртки пачку «Пиира», вышиб щелчком одну сигарету, чиркнул зажигалкой, и я смотрел зачарованно на ее тугой желтый огонек, слушал сопливое сипение газовой струйки, и этот тихий сипящий звук неожиданно отсек все ресторанные шумы – боевое бряцание приборов, звон фужеров, шарканье официантов, обрывки разговоров, вялые пассажи фортепьяно, – все погрузилось в тишину, отбитую траурной ленточкой посвиста газовой струи из зажигалки, и в этой пугающей неподвижности воздуха прозвучал голос Магнуста оглушительно, будто он заорал в микрофон на эстраде, заорал изо всех сил, на весь зал.
– А спросил он шепотом:
– Почему и при каких обстоятельствах вы приказали убить Элиэйзера Нанноса?
АУДИ, ВИДЕ, СИЛЕ.
– Нанноса? – повторил я неуверенно. – Не знаю. Я такого имени не помню…
– Да? – удивился Магнуст. – А вы постарайтесь и вспомните. Февраль 1953 года, Усольлаг, спецкомандировка Перша…
И еще он губ не сомкнул, как со дна памяти оторвалось, словно воздушный пузырь, и поплыло мне навстречу горбоносое седобородое лицо с огромными голубыми глазами блаженного. Я даже на миг зажмурился, чтобы отогнать это наваждение, Мираж напуганного ума, но лицо не исчезало, а приближалось, становясь все отчетливее и яснее. И хотя я точно знал: этот человек уже четверть века мертв – легче не становилось.
Собрался с силами и, как мог небрежно, спросил:
– И много у вас еще таких вопросов?