Прорыв (40)

Я прервал его вопросом о Сергее. -- Что это был за звонок в Вашингтон? Что сообщили Сергуне?.. Могила остался? Это и устрашило парня?

Наум затормозил. Меня бросило вперед, едва головой в ветровое стекло не ткнулся. Он снял очки. Глубокие глазницы его были полны слез.

-- Я во всем-всем винова-ат. Один я! Зачем я их притащил назад?! Жили бы, как люди, в твоей Канаде... -- Наум остановил машину, и не мог вести ее. Сгорбился почти до руля и вдруг разрыдался.

Я ругал себя на чем свет стоит. Влез все-таки! Наверное, Гуры спустили Сергуню с лестницы... А Геула? Ей тридцать пять, поздняя любовь. Ведь сказал себе -- не касайся открытых ран. Идиот!

Наум выбрался из машины, постоял возле нее, на обочине, затем снова сел за раскаленный солнцем руль, отдернул ладони, наконец, преодолел боль обожженных рук, сказал обессиленно: "Извини, Гриша!", и вот мы подъехали, наконец, к зеленым армейским машинам, к странному сооружению из труб, похожих на перископы. Вокруг белые вагончики с кондиционерами. Ящики с кока-колой и соками стоят прямо на земле. Двое военных спорят о чем-то, прихлебывая кофе из бумажных стаканчиков.

Оказалось, мы прибыли на испытание нового оружия. Катерок тащил -- в багровом закатном Средиземноморье -- на длинном канате щиты. Грохот реактивного самолета обрушился с неба обвалом. Отгрохотал гром небесный. Щитов на воде больше не было.

Наум припал глазами к своим "перископам". Недалеко от берега все время вертелась маленькая моторная лодка. Делала вид, что ее нет, но, как только море вставало на дыбы, тут же приближалась к опадающим "смерчам".

Наум оторвался от трубы и сказал: -- Если б я не знал, что это любопытный еврей, я бы мог подумать, что это шпион.

От нашего бивуака отделился зеленый "джип". Никто не обратил на него внимания. Через некоторое время "джип" вернулся, и офицер, выпрыгнувший из него, сказал: -- Проверили! Действительно, любопытный еврей. Едва прогнали.

Солнце зашло, ветер стал холодным, я начал пританцовывать, тереть посиневшие пальцы. Взрывов этих я нагляделся-наслушался за свою юность -жизней на десять.

-- Н-наум, -- сказал я ему. -- Зачем ты меня сюда привез? Тут военные секреты. Супер оптика. Наум засмеялся. -- Этот военный секрет я повезу через неделю в Париж. На международную авиационную выставку. Израильский истребитель "Битфаер". И беспилотный разведчик, похожий на авиамодель. Рабочее название "Муха-цокотуха, позолоченное брюхо". Точно "позолоченное". Оптики насовали в брюхо на сто тысяч долларов. - Наум улыбнулся, хлопнул меня по плечу. -- Старик, а как иначе прокормить родных паразитов. Приходится ишачить. -- Он налил мне из термоса горячего кофе и, спустя полчаса, мы двинулись прочь от берега. Свернули в сторону ржавой железной стрелки со сверкнувшими от света фар буквами: Бершева... км.

На дверях Дова была прикреплена записка. "Остался в Сдоме. Вези Гришу к Фиме Файнблюму. Или еще куда...Утром жду его автобусом 5.10..."

-- Сдом -- это действительно библейский Содом?

-- Конечно! Дову только там и работать! -- Наум засмеялся. -- Кто еще выдержит?

Голубой автобус с зашторенными окнами подошел к остановке ровно в 5.10 утра. Я окоченел в своей рубашечке-апаш, поджидая его. Не пустыня, а холодильник.

Когда я взобрался по его высоким ступенькам, показалось, что попал в Москву. На заднем сиденье расположился русоволосый, точно владимирский или рязанский, паренек, брат Слепака, с которым мы переписывались; и этого ширококостого бородача я видел. Не то в ОВИРе, не то возле московской синагоги, на "собачьей площадке". Он поднялся и назвал себя: -- Эфраим!

Не сразу понял, что это и есть легендарный Фима Файнблюм, "глава русской мафии", за которого в Москве, помнится, поднялись горой русские рабочие, весь заводской цех. Отстояли родного Фиму от родной партии... Лицо у него, действительно, сильное, широкое, со смешинкой в глазах.

-- Мне было легче, чем Науму, -- сказал он позднее. -- Здесь ведь не университет, а Содом. Летом бывает до пятидесяти по Цельсию. В гиблых местах хороших людей больше.

В автобусе стоял полумрак. Над головой урчал кондиционер. Почти все спали. Я чуть сдвинул занавеску, на сантиметр, не более. Огляделся. Нет, никто не проснулся. Вскоре после Димоны автобус начал спускаться к Мертвому морю, кружить, натужно ревя мотором. Сколько видел глаз -- выжженная пустыня, пересохшие "вади" -- каменные распадки. На одном из поворотов вдруг показался, далеко внизу, весь Содом... Над ним дымка. Ощущение такое, будто летишь на самолете. На посадку заходишь, только почему-то штопором... Появилось несколько сверкающих на солнце бассейнов, которые трудно отличить от самого Мертвого моря. Проскакивают у окна коричневые лессовые скалы. Осколки камней. Спуск -- круче, дымка -- гуще. Ощущение, будто и в самом деле спускаешься в преисподнюю... Деревьев почти нет. Изредка мелькают -низенькие, скрюченные, точно в Воркуте, за станцией Сивая Маска, только листва другая -- раскидисто-плотная, прижатая пеклом к самой земле, вроде бы, деревца пытались защититься от жара, да не успели поднять над собой плотного зеленого зонта. Стволы тянутся куда-то в сторону, а не вверх. Даже деревьям здесь тяжело...

-- Тут все пробивается с трудом, -- сонным голосом произнес брат Слепака, разлепляя рыжие ресницы. -- Пока Эфраим наладил дело, у него кровушки попили -- ой-ой!

-- Я у Дова больше попил, -- буркнул Эфраим. -- Я заказчик, я принимаю его корпуса... Если говорить серьезно, мы выжили в Содоме потому, что прибыли из России. От большой индустрии. Русских инженеров здесь -половина, рабочих -- две трети.

-- Так это ж вы сами набираете... Эфраим усмехнулся, не ответил.

Когда я спрыгнул со ступеньки автобуса, у меня было ощущение, что меня завезли в финские бани. Я сразу стал мокрым. От слепящих глаза бассейнов тянуло каким-то аптекарским запахом. Оказалось, преисподняя пахнет бромом.

Дова не было. Кто-то положил мне руку на плечо. Эфраим. -- Пошли!..

Он привел меня в огромный, еще не завершенный зал. Пахло масляной краской

-- Здесь будет столовая-кафе- ресторан -- работяги должны не просто поесть, а -- отдышаться. Порой придти в себя. Здесь все должно радовать глаз. Ну, вот, я предложил заказать панно Льву Сыркину* художнику из Москвы. Знаешь его, наверное? Толстенький, добродушный... Начальство заулыбалось, мол, опять своего русского тащишь. Улыбки и колкости продолжались, пока Лев Сыркин не принес на утверждение эскизы. Эскизы были на исторические темы. Одна стена, из керамики, изображала не огонь, -- огнь, рвущийся из недр земли. А другая -- Всемирный Потоп. Когда люди увидели, что сделал этот взятый "по блату" художник, все разговоры о протекции прекратились.

-- ...Вот так и со всеми, -- Эфраим усмехнулся. -- СодОм. Он блата не терпит. Как Памир. Как Эверест. Подсадишь по блату? С о д о м...

Дов появился, когда я уж совсем не мог бороться со сном. Задремал за чьим-то столом.

-- Это бром, сука! -- пояснил Дов. -- Нутряной запах Мертвого моря. Новички спят, как сурки.

Двинулись по раскаленному песку, клюка Дова врезалась в песок глубоко.

-- Дов, ты всех знаешь, как облупленных, не только Эфраима. Знакомые, соседи за те девять лет, которые ты в Израиле -- стали лучше или хуже?.. Нет, не в Содоме. Здесь -- провал в земной коре. На глубине дерьмо не держится. Вообще...

Он задумался. -- Ты каких имеешь в виду? Из России которые?.. Кто там лепился к власти, как банный лист к жопе, тот и здесь. Тут сволоте, правда, труднее: власть анонимок не принимает. Ну, а люди... Люди потеряли прекраснодушие, розовые сны. А это придавало шарм. Поэтому иногда кажется, что стали хуже... К чему я это говорю, Григорий?.. Нет, точно, не стали люди хуже. Жара плавит позолоту. Человек здесь, за редким исключением, такой, какой он на самом деле. Голый на горячем песочке, подпрыгивает, сердечный... О Науме не говорю, ты сам его видел. Государственные мОзги! Отец был мудрым, Гриша. Мораль, говорил, надо поддерживать, как штаны. Впереди войны и войны. Коли не будем "поддерживать штаны", кто нам протянет руку? Не приведи Господь, Третий Храм шатнется... Из-за Веспасианов и Навуходоносоров?! Жила у них тонка -- нас порешить... Если кто Израиль кончит, так это родные партийные унитазы. Десять лет собственными глазами вижу, как они друг друга в говне топят, а промышленность в стране как была, так и... да что говорить! Как беда, так с длинной рукой на паперть. К дяде Сэму... Эфраим это давно понял. Вон какую горушку осилил... Что? Комбинат -- комбинатом. Мы все ввинчивались в дело, каждый по своей профессии. Не он один. Он "господ бершевцев", как их Наум-сука окрестил, из Бершевы дустом вытравил. Гуры б такое не смогли. И не взялись бы... Нам, Гурам, от слова "партия" блевать хочется. Я услышу "партия в шахматишки", и то икну. А они не побрезговали. Вступили в правящую партию Авода всем гамузом. Сразу тысяча "олим ми Руссия"... При чем тут идеология и прочие словеса! Тут кто кого за горло держит. Ныне это называется политика. Объединились с иммигрантами из Южной Африки, с местной молодежью, сабрами, которым ходу не давали, как и олимам, и, глядь, у них в Комитете более 51% голосов. Бершевских старцев чуть кондратий не хватил: уплыла власть. Теперь в Бершеве обидь кого! Та-ак врежут! Нет, молодцы, хоть и политики... Недавно с комбината Махтишим уволили двадцать работяг за критику. Вытолкали в пустыню Негев. На все четыре стороны. Комитет на дыбки-- обратно взяли работяг. Такое возможно лишь в Бершеве. Разъярили, видать, народ. Может, оттого, что именно здесь "господа Бершевцы" раздевались догола. А скорее, оттого, что Эфраим с дружками от партийной вони не шарахнулись. Не побрезговали. Чистят казан изнутри, а?.. Нет, меня озолоти...

-- Дов, а если вообще вывести "ад абсорбции" за скобки? Прилетел человек в Лод, а -- ада нет!.. -- Я пересказал ему разговор с Наумом об "ЭЗРЕ"... -- Еврейские общины США и Европы разберутся, кто -- кто...

Дов долго молчал, облизывая пересохшие губы; наконец, сказал, что это бы, наверное, спасло Израиль, да как приступить? Кошель у Сохнута отнимать, шутишь? Отчет за каждый шекель... -- Похоже, он думал об этом всю дорогу, стал вдруг называть имена людей, которые годились бы для этого "неподъемного дела". -- Он усмехнулся. Губы сложились в жесткой складке.

Я ждал, он назовет среди знакомых ребят и Геулу. Кого, если не ее?.. Но Дов Геулу почему-то даже и не вспомнил... Я все думал о ней. С минуты приезда думал. А тут еще Наум напугал в машине своим плачем. Я брел за Довом, дыша открытым ртом. А спросить не решался. Солнце зависло над головой, как белая раскаленная болванка. Кажется, сорвешь с головы кепи, поминай, как звали. Каторжное местечко.

-- А мне как раз завтра в мелуим, -- просипел Дов. -- С винторезом по дорогам.
[1] [2] [3] [4]