Бегство (Ветка Палестины - 3) (4)

Нет, своего последнего слова пересказывать Дову не будет: отдает бахвальством. А вот о психотропном опыте важно знать, даже законопослушный Даль свидетельствует: от сумы да тюрьмы не зарекайся.

Казак услышал плеск и фырчание, - Дов тяжело выбирался по топкому илистому дну из воды, коренастый, что вдоль, что поперек, кубышка кубышкой. Трудно поверить, что ему за пятьдесят: тело упругое, налитое, как у борца-профессионала. Загар, видно, вечный, израильский, с темным отливом. Мокрая кожа на солнце сверкает.

Подошел, растерся махровой простыней, пробасил добродушии:

- Ты чего, Сашок, такой красный? Лицо в поту. Не приболел часом? Ну, давай, рассказывай. Как ты в диссидентах дергался, и по бумагам ясно. А вот как ты в евреи подался?... Не тяни, Сашок, резину! Диссиденты-инсургенты на что они нам?.. Как ты сюда подался, вот что мне интересно...

Саша вздохнул судорожно. Несколько секунд смотрел на слепящее, в солнечных бликах Мертвое море; печально, разочарованно смотрел, и, неожиданно для себя, подумал о Дове свысока. Пришло на ум известное изречение, несколько видоизмененное: "Националист подобен флюсу".

Дов заметил и судорожный вздох и горьковатую усмешку Саши. И отвел глаза, вроде бы не уловил этого, толстокожий. К диссидентскому прошлому Саши возвращаться не хотел. Ни за что...

По документам и рассказам интеллигентов-репатриантов Дов знавал немало о том времени, когда "Бровастого" уже водили под руку, и он падал на Громыко даже во время приемов. В России рвались в Генеральные и Романов, и Гришин, известное зверье, - и этого боялись все...

А, может быть, более других, - дети высокой номеклатуры, учившиеся в привилегированных институтах. Молодая элита знала языки, выезжала на Запад, закрытый для рядовых граждан. Она много читала и, естественно, имела законное право говорить на своих семинарах о прочитанном. И Романовым и Гришиным, малограмотные доктринеры, были для нее страшнее чумы.

Романов искоренял "смутьянство" путем традиционным, нагнетал "сионистскую угрозу", собирал митинги "народного протеста" в Румянцевском сквере. После этого таинственные злоумышленники разбили в Летнем саду Ленинграда несколько статуй...

Но Москва новый процесс против "вандалов-сионистов" запретила. И Гришин решил вскочить на своего коня иначе. Московское ГБ разработало по его распоряжению способ компрометации молодежи, который не давал осечки. Во все элитные группы вводился человек со стороны. Как правило, это были честные и чистые парни, которые о лубянских играх и представления не имели. Они тянулись к умным разговорам, охотно участвовали в спорах о будущем России. Но, в отличие от академической элиты, не имели "допуска"... А люди без "допуска", со стороны - это "распространение" запретной литературы. Статья Уголовного Кодекса.

Начались обыски и аресты. Один директор, покровитель молодых, умер от инфаркта, нескольких "предупредили". Из каждой элитной группы кто-либо уходил "за решеты". Как правило, сажали именно "парней со стороны". Молодой геолог Саша Казак, судя по всему, и был одним из таких подкидышей...

Дов подумал, что знать все это Саше ни к чему: не помогает здоровью. Саша - не первый человек, которым Лубянка манипулировала, как хотела. И не последний, наверное. И он пробасил, торопливо объясняя:

- Я почему к тебе, Сашок, пристал, как банный лист к жопе?.. Чего поморщился? "Жопа" разве ругательство. Ладно, не буду. Пристал вот почему... Иосиф Бегун всегда в Сион правил свои стопы, все годы. Твой Шимук, веселый хохол, как ты знаешь, в Свердловске преподавал отказникам историю Палестины. И сгорел вместе с ними. Твои четыре статьи прочитал вчера - "Русская интеллигенция на ленинской дыбе", и про свободный рынок... На десять лет власть опередил, без санкции думал. Как ей такое вынести? А заметочка, где ты вышел на кулачках биться с брежневским отродьем за подлинный социализЬм, сразила, как молния. Читал - рыдал! Таких, как ты, интеллигентов, знаешь, сколько каждый день в Лоде опускается с небес?.. А как же Россия без вас? Превратится в обезьянник?. Ну, так, ваше высоколобие, - деловито завершил Дов, - как же ты в евреи залетел?.. Не мчи, как курьерский, давай со всеми остановками. По порядку, лады? Как залетел, да еще в черной кипе?!.

Глава 4. "СЧАСТЛИВ ТВОЙ БОГ, САШОК!"

- До сих пор понять не могу, - расстроился, когда объявили: семь и пять по рогам. Ведь предвидел пятерик. Ждал. Меньше не дадут. А на душе вдруг... Не будь в зале мамы, носом бы захлюпал. Тащат к "воронку", изображаю пальцами знак "V", победа. Гордыня непрошибаемая. А в "воронке", ох, поскуливал: "семь, злодеи!..." Поскольку "особо опасный", в "Столыпине" отдельное купе, в "воронке" отдельный стакан. Голову можно повернуть, а уж руку-ногу никак.

- Ну, что ж, почетно везли, - Дов улыбнулся уважительно: вспомнилось, как его самого в товарняк запихивали, коленом сзади подпирали. - А в зоне? Бывает, нарвешься на рыло...

- Признаюсь сразу, Дов, характер у меня вредный: я каменно добросовестен. И вот политзона. У нее свои традиции. Могу остаться в стороне?.. Только появился, День политзека. Массовая голодовка протеста. День красного террора - тоже.

- По датам голодали? - Дов взглянул на Сашу недоверчиво. - По красным числам? Не выдумываешь, парень?.. Это мне как-то... не понять.

- Вот и власть так же! Считала - чудачество интеллигентных идиотов. Разогнали. Кружок усох, пятеро, затем трое осталось. Слова "массовая голодовка" вызывали у опера животный смех. А я, по причине вредного характера, все высовывался. Впервые понял тогда, субстанция власти таит в себе наслаждение пыткой. А к тому же, другой раз бывает и вспылишь...

- Сколько в карцерах отсидел, вспыльчивый? За все время.

- Без малого полгода.

- Сурово! Так, Сашок. Теперь перейдем к нашей теме.

- Беспокойный вы человек, Дов. Будут вам и иудеи. Как говорится, суженого и на коне не объедешь. Звали лагерного иудея Порох Палыч. Фамилия ни к чему. Он еще т а м... Мастер - золотые руки. Юстировщик. Линзы шлифовал к телескопам. Носатый, курчавый, коротконогий. Доверчивый, как ребенок. И к тому же Порох. Не только по имени.

- Как и ты? Слова за мыслью не поспевают?

- Я, по сравнению с ним, каменный истукан...

Лагерная быль не нуждалась в осторожничаньи, в самоконтроле, и потому Саша снова зачастил скороговоркой: - Доставили Пороха в лагерь, и сразу к оперу. Тот новому зеку доверительно: в вашем бараке сплошь бывшие полицаи. Руки у всех по локти в еврейской крови... Вы там единственный наш человек. Патриот. У вас половина семьи в Бабьем Яру?. Ну, не в Бабьем, рядом. Эти и убивали. Так что, вы наши глаза и уши. Распишитесь, что об этом разговоре никто... Подмахнул Порох, а через неделю выяснил, совсем не ту бумагу. И ночью на весь барак: "Облапошили, треклятые!.." Чекисты таких дергунов на дух не переносят. Как что, там мы с ним как на пересменке: меня в карцер, его оттуда, и наоборот.

- Карцер во все годы вроде рентгена. Тут не гони, Сашок. Слов не глотай. И не части. Спешить некуда.

- ... У Пороха увидел еврейские буквы. Химический карандаш послюнявил, выводит.
[1] [2] [3] [4]