18 (1)

18

— Смирно! — тревожно и резко прозвучал голос у двери, и Ной, вытянувшись, замер перед своей койкой.

Вошел капитан Колклаф в сопровождении старшины и сержанта Рикетта и начал свой субботний осмотр. Он медленно шел по тщательно выскобленному проходу казармы между неподвижными рядами чисто вымытых и выбритых солдат. Тяжелым, враждебным взглядом он обводил застывших перед ним людей, проверяя, как у них пострижены волосы и как вычищена обувь, не вглядываясь в лица, словно перед ним были не солдаты его роты, а позиции противника. Жаркое флоридское солнце ярко светило через незавешенные окна.

Капитан остановился перед вновь прибывшим рядовым Уайтэкром.

— Восьмой пункт инструкции об обязанностях часового, — бросил Колклаф, холодно уставившись на галстук Уайтэкра.

— В случае пожара или беспорядка подать тревогу, — отчеканил Уайтэкр.

— Разобрать постель этого солдата! — приказал Колклаф. Сержант Рикетт прошел между койками и сорвал постель Уайтэкра. В тишине казармы сухо зашуршали простыни.

— Это тебе не Бродвей, Уайтэкр, — заявил Колклаф, — ты живешь не в отеле «Астор», сюда по утрам не приходят горничные. Тебе придется научиться самому заправлять постель как полагается.

— Слушаюсь, сэр.

— Закрой свой поганый рот, — рявкнул Колклаф. — Когда я захочу, чтобы ты говорил, я задам тебе прямой вопрос, а ты будешь отвечать: «Да, сэр» или «Нет, сэр».

Колклаф пошел дальше по рядам, громко скрипя каблуками. Сержанты бесшумно двигались за ним, как будто производить шум — тоже привилегия чина.

Колклаф остановился перед Ноем и задержал на нем скучающий взгляд. Изо рта Колклафа шел противный запах, словно в его желудке что-то медленно и постоянно гнило. Он был офицером национальной гвардии из Миссури, а до войны служил приказчиком в похоронном бюро в Джоплине. «Его прежние клиенты, — подумал Ной, — вероятно, не замечали этого запаха». Он сделал глоток, стараясь подавить дикий смех, который поднимался у него в горле, когда капитан осматривал его подбородок, стараясь найти признаки бороды.

Колклаф посмотрел на тумбочку Ноя, на аккуратно сложенные носки и симметрично расставленные туалетные принадлежности.

— Сержант, — приказал он, — снимите крышку.

Рикетт наклонился и поднял крышку. Внизу были аккуратно сложенные полотенца, рубашки, шерстяное нижнее белье, разные другие вещи и книги.

— Сколько у тебя книг? — спросил Колклаф.

— Три.

— Только три?

— Три, сэр.

— Они государственного издания?

Под нижним бельем лежали «Одиссея», сборник стихов Т.С.Элиота и драматические произведения Бернарда Шоу.

— Нет, сэр, — ответил Ной, — не государственного.

— В тумбочках можно держать книги только государственного издания, — проговорил Колклаф, дыша в лицо Ноя. — Ты знал об этом, солдат?

— Да, сэр, — ответил Ной.

Колклаф наклонился, грубо отбросил в сторону шерстяное белье и взял потрепанную, в сером переплете «Одиссею». Ной невольно наклонил голову и стал наблюдать за капитаном.

— Смирно! — крикнул Колклаф.

Ной уставился на противоположную стену, на отверстие, образовавшееся в доске от выпавшего сучка.

Колклаф открыл книгу и перелистал несколько страниц.

— Я знаю эту книгу, — сказал он, — это непристойная, грязная книжонка. — Он бросил ее на пол. — Выкинь ее, все выкинь! Здесь не библиотека, и ты здесь не для того, чтобы читать. — Книга осталась одиноко лежать на полу посредине казармы, открытая, обложкой книзу, с измятыми страницами. Колклаф направился мимо двухъярусных коек к окну. Ной почувствовал, как капитан тяжелой поступью прошел у него за спиной, и по его телу пробежала неприятная дрожь.

— Это окно не вымыто. У вас не казарма, а вонючий свинарник, — прогремел Колклаф и опять направился к проходу. Он не стал осматривать остальных солдат, молчаливо ожидавших у своих коек, а пошел прямо к выходу; за ним бесшумно следовали сержанты. Дойдя до двери, он повернулся.

— Я научу вас поддерживать порядок, — сказал он. — Если среди вас есть один грязный солдат, знайте, что приучить его к чистоте — это ваше дело. Запрещаю увольнение из казармы до завтрашнего утра. Увольнительных на конец недели никто не получит. Завтра в девять часов утра будет осмотр. Советую вам постараться, чтобы к этому времени казарма была в надлежащем порядке.

Он повернулся и вышел из казармы.

— Вольно! — крикнул сержант Рикетт и последовал за капитаном и старшиной.

Ной, чувствуя на себе взгляд сотни обвиняющих глаз, медленно вышел на середину прохода, где лежала книга, наклонился, поднял ее и рассеянно расправил страницы; потом прошел к окну, которое явилось причиной всех неприятностей.

— Вот тебе и суббота! — произнес кто-то с другого конца казармы тоном горького сожаления. — Запретить увольнение в субботний вечер! У меня свидание с одной официанткой, которая уже готова уступить, а завтра утром приезжает ее муж! Я просто готов убить кое-кого!

Ной посмотрел на окно. Сквозь прозрачные сверкающие стекла видна была ровная, пыльная, сожженная солнцем земля. На нижней планке рамы в уголке лежал мотылек, который каким-то образом ухитрился налететь на закрытое окно и погиб, оставив на стекле небольшое желтое пятнышко. Ной машинально взял его в руку.

Сквозь нарастающий рокот голосов он услышал позади приближающиеся шаги, но продолжал стоять, не оборачиваясь, держа в руке злосчастного мотылька. Он ощущал неприятную покрытую пыльцой ткань поломанных крыльев и смотрел в окно на сверкающую пыль и далекую чахлую зелень сосен в другом конце лагеря.

— Ну вот, еврейская морда, — раздался позади голос Рикетта. — Ты, наконец, добился своего.

Ной стоял, по-прежнему не оборачиваясь. Он видел в окно, как к воротам бегут трое солдат, бегут с драгоценными увольнительными в карманах, бегут к ожидающим их автобусам, городским барам, уступчивым девушкам, радуясь, что хоть на тридцать часов освободились, от казармы.

— Кру-гом! — скомандовал Рикетт. Солдаты смолкли, и Ной знал, что все взгляды устремлены на него. Он медленно повернулся и стал лицом к Рикетту. Рикетт был высокий, крепко сложенный парень со светло-зелеными глазами и узким бесцветным ртом. Передних зубов у него не было — они были выбиты в давно забытой потасовке — и, когда он говорил, его почти безжизненный рот жестоко кривился, а в протяжном техасском произношении проскальзывали порой какие-то шепелявые звуки.

— Ну держись, — прошепелявил Рикетт. Он стоял в угрожающей позе, опираясь руками на спинки двух противоположных коек. — Теперь я возьму тебя под свое крылышко. Ребята, — продолжая смотреть на Ноя с затаенной злой усмешкой, он повысил голос, чтобы его лучше слышали остальные, — ребята, я обещаю вам, что этот жиденок в последний раз портит вам субботний вечер. Даю вам торжественное обещание и клянусь богом. Это тебе не синагога в Ист-Сайде, Абрам, а казарма армии Соединенных Штатов Америки, и здесь все должно блестеть, как в доме белого человека, да, Абрам, как в доме белого человека.

Ной, не веря своим ушам, в упор смотрел на высокого, почти безгубого парня, неуклюже согнувшегося между двумя койками. Сержант был назначен к ним в роту неделю назад и, казалось, до сегодняшнего дня не обращал на Ноя никакого внимания. За все месяцы службы в армии никто до сих пор не попрекал Ноя тем, что он еврей. Ной с удивлением перевел взгляд на товарищей, но они молчали, осуждающе посматривая на него.
[1] [2] [3] [4]