Глава 13
[1] [2] [3]Глава 13
В телеграмме было: «Буду завтра около трех. Пожалуйста, упакуй все, чтобы сразу уехать. Хочу проехать как можно больше днем. Оливер».
Люси перечитала телеграмму раз десять. Она хотела позвонить Оливеру, но решила этого не делать. Пусть приедет, подумала она. Пусть поставит все точки раз и навсегда.
После приезда Оливера в ту памятную ночь Люси осталась в доме, заставляя себя механически выполнять ежедневные обязанности с Тони, ожидая вначале, что должно что-то произойти, какое-то письмо или событие должны были направить ее по тому или иному пути, довести до высшей точки это страшное время, событие — пусть ужасное, если уж так суждено, но отмечающее веху в ее жизни, отмечающее конец одного и начало другого периода.
Но ничего не происходило. Оливер не писал и не звонил; Джеф исчез, дни тянулись — солнечные, длиные, совершенно одинаковые. Она ела с Тони, занималась с ним упражнениями, укрепляющими зрение, плавала с ним, читала ему, чувствуя при этом, что все это не то, что все это делается не из сознания полезности, а по привычке, как банкрот, который идет в свой офис работать над счетами, которые уже давно закрыты, только потому что он привык делать это годами, и он просто не придумал себе другого занятия, чтобы убить время.
Она жадно вглядывалась в ребенка, но с каждым днем под внешней обыденностью и родственной близостью она все больше и больше ощущала, что не знает своего сына. Если бы он вдруг вскочил и бросил ей в лицо страшные обвинения тогда в гостиной, если бы она проснулась и увидела его стоящим над ее кроватью с ножом в руке, если бы он сбежал в лес, она бы сказала себе: «Конечно, именно этого можно было ожидать».
Но он был вежлив и непроницаем, и Люси чувствовала как с каждым днем нарастает напряжение. Каждый вечер, когда она выключала свет в его комнате и желала ему спокойной ночи, ей, казалось, что кто-то где-то поворачивает стержень, на который наматывается нить ее жизни, все туже и туже затягивая узел.
Прошло десять дней. Постояльцы покидали отель и ночи становились холоднее. Оркестранты упаковали свои инструменты и уехали в город. Тони, казалось, не был ни счастлив, ни несчастлив. Он предупредительно придерживал перед матерью дверь, когда они шли на обед, он беспрекословно выходил из воды по первому же ее приказу. И когда она говорил: «Ты замерзнешь, лучше вытрись полотенцем», он не задавал вопросов и не возражал.
Когда Люси ловила на себе взгляд мальчика, ей казалось, что это глаза взрослого мужчины, упрямого, беспощадного, обвиняющего. И через десять дней она уже с трудом напрягая память, могла вспомнить, каким был ее сын в начале лета. Ей трудно было представить себе, что совсем недавно она относилась к нему как к маленькому мальчику, любящему, по-детски доверчивому и послушному. А теперь, сидя с ним на лужайке, напряженно изображая семейный отдых, она чувствовала тревогу и неловкость, день ото дня тая на сына все большую обиду. Они были как два чужих друг другу человека, спасшихся на плоте после кораблекрушения и плывущие через океан, жалеющие друг другу каждый глоток свежей воды, подозрительно следя за каждым движением попутчика. И вскоре его отчужденность уже казалась ей открытой враждой, его холодная вежливость — злобой и изощренной местью. В конце концов, думала Люси, какое право он имеет сидеть вот так с осуждающим видом? Она безотчетно относилась к сыну не как к ребенку, а как к зрелому и беспощадному противнику, задавая себе один и тот же вопрос: «В конце концов, что я ему сделала?”
И ко всему этому примешивалась растущая обида на Оливера за то, что он оставил ее одну с глазу на глаз с Тони на десять дней. Ей казалось, что каждый из них использовал другого для сведения счетов с ней.
Наконец, Люси написала Оливеру, что уходит от него. Она писала без боли, без оправданий, никак не объясняя своих планов на будущее.
Да у нее и не было никаких планов. Вся ее энергия, все силы, казалось, уходили на то, чтобы каждое утро, открыв глаза приготовиться к следующему дню наедине с сыном.
Отправляя письмо мужу, Люси пыталась заставить себя определить свое будущее. Но строя планы, она не могла избавиться от чувства, что все это недолговечно — одна улыбка Тони, одно слово Оливера могут все переменить. «Я должна уйти от тебя», — написала она. «Мы с Тони не можем жить под одной крышей», и здесь она не кривила душой, но со временем она уже не верила в написанное ею самой, как приговоренный к смерти, проведя несколько месяцев в своей камере привыкает к неизменности решеток, к лицам охранников, к регулярному однообразному питанию, к прогулкам и верит в них больше, чем в слова приговора, которые несут ему смерть в далеком и неопределенном будущем.
Потом пришла эта телеграмма, разрушив мучительную и привычную рутину, этот бессмысленный дрейф, ощущение замедленности времени, чувство что можно все отложить на неопределенное время, что можно не принимать решений, которые изменят твою жизнь.
Она сказала Тони собираться и помогла ему уложить его вещи. Чемоданы с его вещами были аккуратно расставлены на крыльце — телескоп, бейсбольная бита, удочка, эти уцелевшие атрибуты ушедшего детства и минувшего лета были сложены в углу. Люси не сложила свои вещи, и Тони заметил это. Она знала, что это не ускользнет от его внимания. Но он как всегда смолчал. Было уже почти три часа. Люси спокойно сидела на крыльце в ожидании мужа. Ее взгляд скользил по вещам сына. Стоял ясный солнечный день с легким запахом надвигающейся осени, озеро приобретало более холодный оттенок голубизны, как бы готовясь к предстоящей зиме.
Тони вышел на крыльцо. На нем был костюм, который он носил, когда они направлялись сюда и который теперь казался мал на него. В руках он нес небольшой чемоданчик, который он поставил на пол рядом с другими вещами.
— Это все? — спросила Люси.
— Да, — ответил мальчик.
— Ты все проверил? В твоей комнате ничего не осталось?
— Ничего не осталось.
Люси чуть задержала на нем взгляд, затем снова перевела глаза на спокойную гладь озера и на далекие покрытые дымкой горы.
— Уже почти осень, — сказала она и чуть вздрогнула. — Я никогда не любила осень. Странно не слышать больше горна, — продолжала Люси, стараясь поддержать разговор с Тони хотя бы таким, не совсем удачным способом.
Тони не ответил. Он посмотрел на часы.
— Когда приедет папа? — спросил он.
— С минуты на минуту, — Люси снова ощутила свое поражение. — Он обещал приехать в три часа.
— Я, наверное, пойду встречу его у ворот.
И Тони направился прочь от дома.
— Тони, — позвала Люси.
Он послушно остановился.
— Что? — спокойно спросил он.
— Подойди сюда, — ее тон был почти кокетливым. — Пожалуйста.
Тони неохотно вернулся и остановился перед матерью.
— Что ты хотела? — спросил он.
— Хочу посмотреть на тебя в твоей городской одежде, — ответила Люси. — Ты выглядишь таким взрослым. Рукава слишком коротки. — Она прикоснулась к руке сына. — И в плечах тесно, правда? ты вырос на несколько дюймов за лето. Как только приедешь домой, тебе нужно будет купить новую одежду для школы.
— Я пойду к воротам, — прервал ее мальчик.
Люси сделала последнюю попытку.
— Тони, — она несмело улыбнулась, чувствуя, что это последняя возможность быть с ним наедине, когда никого уже нет в округе, только озеро и холмы, постепенно погружающиеся в осень. — Тони, поцелуй меня.
Он стоял совершенно безмолвно, но без всякой злобы вглядываясь в лицо матери. Потом он повернулся и равнодушно пошел к воротам.
Люси покраснела.
— Тони, — резко выкрикнула она. Он снова остановился и терпеливо ждал.
— Что ты хочешь?
Люси помедлила, потом сказала:
— Ничего.
Из-за дома донеслись шаги и появился Джеф. На нем тоже была городская одежда — коричневый твидовый костюм и тщательно завязанный галстук. Под мышкой он нес грамофон. Этот мальчишка все свои выходу на сцену и уходы совершает с грамофоном, подумала Люси, испытывая истерическое желание расхохотаться. Джеф нерешительно приблизился к крыльцу. Он был бледнее, чем две недели назад, как будто все это время безвыходно сидел дома. Он остановился, не поднимаясь на крыльцо.
— Привет, Тони, — сказал он. — Люси.
Тони не ответил. Люси растерялась. Она усилием воли уже давно вычеркнула Джефа из всех своих планов. Теперь, глядя на него, она испытывала смешанное чувство — воспоминание о восхитительных мгновениях прошлого и раздражение. Она замаскировала свое недовольство наигранной небрежностью интонаций.
— Привет, Джеф, — легко сказала Люси. — Я и не знала, что ты еще не уехал.
— Я снова приехал, — смущенно начал Джеф, — чтобы помочь сестре упаковать вещи. Я узнал, что вы еще здесь и подумал… Он посмотрел на вещи расставленные на крыльце.
— Вы сегодня уезжаете?
— Что тебе надо? — обратился к нему Тони, не обращая внимания на заданный вопрос.
— Просто пришел попрощаться, — ответил Джеф. Аккуратный городской костюм и очевидное замешательство делали его таким маленьким и по-юношески неуклюжим. Если бы он так одевался все лето, отметила про себя Люси, вспоминая его футболу, босые ноги, я бы ни за что не прикоснулась к нему. Джеф поставил грамофон на край крыльца. Он заискивающе улыбнулся Тони.
— Я подумал, что тебе это может пригодиться. Это подарок. Очень хороший грамофон. Я знаю, что ты любишь слушать музыку, и я подумал… -Он осекся под угрожающим взглядом немигающих глаз.
Люси вмешалась, тронутая смущением Джефа.
— Это так мило с твоей стороны, — ее слова звучали неестественно с наигранной гостеприимностью. — Но это слишком. Что ты будешь делать в эти холодные вечера в Нью-Хэмпшире, когда воет ветер и метет снег? — Она с преувеличенным восторгом посмотрела на грамофон. — Это действительно превосходная вещица, правда, Тони?
Тони не шелохнулся. Он стоял, широко расставив ноги, чувствуя свою власть над ними обоими.
— Ты мне даришь его? — переспросил он у Джефа.
— Да, — ответил тот.
— Зачем?
— Зачем? — Джеф удрученно повторил вопрос. — Не знаю. Просто мы так хорошо проводили время вместе этим летом. Я хочу подарить тебе что-то на память.
— Ты может скажешь наконец «Спасибо»? — подсказала Люси.
— И что он теперь совсем мой? — продолжал Тонни, не обращая внимания на мать и обращаясь прямо к Джефу.
— Конечно, — заверил Джеф. — Ты можешь взять его с собой в школу и поставить в своей комнате. Когда вы будете собираться, можете танцевать под музыку и… — Джеф остановился и напряженно наблюдал за Тони, который сделал шаг к грамофону не сводя с него глаз и бесстрастно прикасаясь к блестящей поверхности. Затем он подошел к углу, где стояла прислоненная к стене бейсбольная бита, и взяв ее вернулся к грамофону. Свободной рукой он сбросил его с крыльца и с тщательным расчетом начал направлять удары.
— Тони! — закричала Люси. Она бросилась вперед, чтобы остановить его, но Джеф схватил ее за руку. — Оставь его в покое, — резко приказал он. И они молча наблюдали, как Тони хладнокровно и методично уничтожал машину. Через минуту-другую Тони остановился, тяжело дыша. Он повернулся и посмотрел на мать и Джефа тяжелым взрослым взглядом победителя. Он театрально опустил на землю биту.