Борисович. Не убоюсь зла (8)

Начинался новый день. Я решительно отбрасывал все эти полу-бредовые мечтания, но, уходя к следователю, вдруг замечал, что... забыл зашнуровать ботинки (чтобы легче было снять при побеге). Я говорил себе: ладно, что время тратить, завяжу их в кабинете следователя. Но почему-то делал это всегда уже в конце допроса, когда должен был возвращаться в камеру. Сердился на себя, изде-вался над своими фантазиями, но -- опять забывал завязать шнур-ки... И так -- до тех пор, пока труба не оборвалась окончательно (или же ее сняли за ненадобностью).

Готовность достойно пройти до конца свой путь, не рассчиты-вать на случайность, везение, не жить каждую минуту в ожидании чудесного избавления как-то странно сосуществовала с почти бес-сознательной решимостью использовать любой шанс, который мо-жет мне предоставить судьба для достижения моих целей: не по-могать, изучить, разоблачить.

* * *

Как это не покажется удивительным, в Лефортовской тюрьме была уникальная библиотека мировой классической литературы.

В конце тридцатых годов, в разгар сталинского террора, один за дру-гим исчезали из жизни московские интеллигенты: и те, кто уцелел от старых времен, и молодая поросль -- лояльные граждане, преданные ре-жиму, самозабвенно создававшие советскую культуру, воспитывавшие "нового человека" и так и не успевшие понять, почему гомункулус под-нял на них руку. Все их имущество конфисковывалось -- разумеется, вместе с библиотеками; в итоге на складах КГБ оказалась масса ценней-ших книг, заполнивших полки библиотек различных учреждений систе-мы госбезопасности, в том числе и Лефортовской тюрьмы. Понятно, что лучшие из них руководство отобрало для себя, -- в кабинете Петренко, например, я видел уникальные дореволюционные собрания сочинений классиков в издании Брокгауза и Эфрона. Конечно, со временем все больше книг приходило в негодность и списывалось, а то и просто разво-ровывалось всякой мелкой сошкой. Даже за те шестнадцать месяцев, что я провел в Лефортово, можно было заметить постепенное исчезно-вение произведений мировой классики и замещение их современной ли-тературой: производственными романами, книгами о передовиках, о ге-роях целины, биографиями советских руководителей, военачальников и космонавтов. И все же запасы, сделанные в тридцатых годах, оказались достаточно велики, чтобы и нам, посаженным в Лефортово через сорок лет, кое-что перепало.

Интересно, что дореволюционные издания были в гораздо лучшем состоянии, чем скажем, книги издательства "Academia", выпускавшиеся перед войной. Дело в том, что в этих последних были вырваны предис-ловия или комментарии, вырезаны или вычеркнуты фамилии из переч-ня лиц, готовивших книгу к изданию, -- все эти люди оказались "врага-ми народа", и кагебешные библиотекари с помощью ножниц и чернил приводили свои книжные фонды в соответствие с новой реальностью, В изданиях же времен проклятого царизма имен врагов народа не было, потому-то они и остались нетронутыми. На всех без исключения книгах имелись многочисленные печати с таким текстом: "Внутренняя тюрьма НКВД. Отметки, надписи и подчеркивания в тексте карандашом, спич-кой или ногтем строго запрещены и ведут к немедленному прекраще-нию выдачи книг". Это -для пресечения возможной связи между каме-рами.

С детства я не выпускал книги из рук. Читал я почти исключительно классику. Но от юношеского чтения Гомера, Вергилия и других антич-ных авторов у меня в голове оставалось ровно столько, сколько нужно, чтобы понимать расхожие метафоры типа "между Сциллой и Хариб-дой". Даже Дон-Кихот был лишь символом: благородный борец с ветря-ными мельницами, равно подходящий и для книги, и для балета, и для оперы, и для мюзикла. Настоящая литература начиналась для меня где-то с XVIII века.

Но сейчас время стало двигаться по-другому. Некуда больше нестись, можно и нужно тщательно и неторопливо все обдумывать, взве-шивать, анализировать, подводить итоги, прощаться со многим, а может быть, и со всем. И оказалось, что этот новый масштаб времени и иное пространство гораздо лучше подходят для бесед со "знакомыми незна-комцами": Гомером, Софоклом, Аристофаном, Вергилием, Серванте-сом, Рабле и многими другими.

Поначалу, убедившись, что моих любимых Достоевского, Чехова, современных западных писателей в библиотеке практически нет, я, со-всем в духе прежней жизни, решил: "Ладно, буду заполнять пробелы в образовании, 'освежать в памяти забытые сюжеты". И первые дни и не-дели буквально продирался сквозь толщу и пыль времен, стараясь убе-жать хотя бы ненадолго из своей камеры. Продирался с трудом, читал, внимательно комментарии, сетуя на вырванные предисловия, то есть изучал иную жизнь, иную литературную традицию с большого расстояния -- а значит, оставался на своем месте.

Прорыв произошел случайно, на сущем пустяке. Читал какую-то ко-медию Аристофана, где один герой говорит другому что-то вроде: "Ага, у тебя коринфская ваза? Так ты изменник?" (Коринф тогда воевал с Афинами -- родиной Аристофана), рассмеялся и вдруг ощутил об-щность своей судьбы с судьбами людей, от которых я отделен двадцатью пятью веками. Контакт наладился.

"Многоумный" Одиссей, с его упрямством и любопытством на краю бездны (иногда во время следствия мое любопытство было так сильно, что, казалось, полностью вытесняло всякий страх); выламывающийся из всех рамок могучий хохочущий Гаргантюа; не желающая отказаться от простых и вечных истин Антигона; Дон-Кихот, живущий подлинной жизнью фантазера на фоне играющих свою скучную роль трезво мысля-щих статистов; Сократ... -- все они как будто спешили ко мне на по-мощь из разных книг, из разных стран и веков на помощь со словами: "Да, в этом мире на самом деле нет ничего нового, но зато как много в нем чудесных вещей, ради которых стоит жить и не жалко умереть".

Солонченко настойчиво советовал мне читать УК и УПК. Но я не то-ропился, не желая "играть на чужом поле". Конечно, в конце концов я эти книги просмотрел. А когда пришлось быть собственным адвокатом, то, пожалуй, ощутил все же в некоторых вопросах недостаток юридиче-ского образования. Но безусловно, чтение книги, скажем, Ксенофонта о суде над Сократом принесло мне гораздо больше пользы, чем штудиро-вание любых кодексов.

8. ЧЕТВЕРТОЕ ИЮЛЯ: ОТ ХУПЫ ДО КАРЦЕРА

Как ни важны были книги, но лучшим оружием против изоляции оставалась моя память, тем более, что приближалось четвертое июля -- особый день в моей жизни, третья годовщина нашей с Авиталью свадьбы. С тех пор каждый год в этот день случалось что-то важное, ос-тававшееся в моей судьбе знаменательной вехой. Чем ближе подходила эта дата, тем больше думал я о Наташе, мысленно возвращаясь в то па-мятное лето семьдесят четвертого года...

Когда мы пришли в загс и попросили расписать нас, служащая пре-дупредила, что придется ждать месяц. Однако уже на следующий день она позвонила нам и сказала:

-- Я очень извиняюсь, но произошла ошибка. Из-за большой разни-цы в возрасте вы записаны в другую очередь, где ждут четыре месяца.

Я был вне себя от возмущения и досады. В самом разгаре обсуждение поправки Джексона; мы, окрыленные этим событием, преисполнились оптимизма и ожидали со дня на день разрешения на выезд, и четыре ме-сяца казались нам сейчас вечностью. Мы не сомневались, что задержка эта инспирирована охранкой: разница в возрасте составляла у нас всего три года, и даже в таком кафкианском государстве, как СССР, отсрочка не могла быть вызвана подобной причиной.

Тогда у нас с Наташей родилась новая идея: вместо гражданского брака -чисто формальной бюрократической процедуры, лишенной какого бы то ни было духовного содержания, -- мы поженимся по еврейскому закону. Это событие должно было ознаменовать для нас начало новой жизни -- как евреев и израильтян. Бракосочетание об-рело в наших глазах иной, почти мистический смысл: мы решили, что если добьемся своего, то уже ничто и никогда не сможет нас раз-лучить.

Придя в синагогу, я разыскал главу еврейской общины и рассказал ему о нашей проблеме.

-- Власти запретили мне помогать антисоветским элементам, -- зая-вил он, -- а вы известны им как сионист и нарушитель порядка. Обра-щайтесь в официальные инстанции. Сожалею, но помочь ничем не мо-гу.

Девятнадцатого июня, накануне приезда в Москву Никсона, меня арестовали в Институте нефти и газа, прямо на работе, и посадили на пятнадцать суток в тюрьму подмосковного города Волоколамска. Как выяснилось впоследствии, превентивному заключению подвергся целый ряд активистов алии: власти пытались предотвратить демонстрации протеста во время визита президента США.

Спустя неделю после моего ареста Наташа получила долгожданное разрешение на выезд к брату в Израиль. Срок действия визы истекал пятого июля, и первым побуждением Наташи было отказаться от нее. Однако каждый отказник знал неписаное правило: получил визу -- бе-ри и не капризничай, ибо другой, может статься, ты не получишь никог-да.

В последних отчаянных попытках разыскать кого-то, кто поженил бы нас сразу же после моего освобождения, Наташа вновь пришла в си-нагогу и разговорилась с Григорием Ефимовичем Маневичем, пожилым человеком, принимавшим активное участие в жизни московской еврей-ской общины. Выслушав ее рассказ, Маневич сказал, что ничем помочь не может, ибо руководство синагоги не хочет раздражать КГБ. Однако когда Наташа показала ему мою фотографию, его лицо расплылось в улыбке:

-- Так твой жених -- Толя? Я его хорошо знаю и устрою вам хупу.

В свое время я помог Григорию Ефимовичу переправить в Израиль его рукопись; он проникся ко мне симпатией и любил беседовать со мной -- а я, в свою очередь, всегда с удовольствием общался с пожилы-ми людьми, отнюдь не избалованными вниманием молодежи.

Энергичный и обязательный, Маневич быстро нашел раввина для проведения хупы -- свадебного еврейского обряда -- и сам стал обучать Наташу необходимым законам и правилам. Несмотря на то, что вся на-ша жизнь была связана с еврейством, ни я, ни мои близкие и друзья ни разу в жизни не присутствовали на свадьбе, устроенной по предписани-ям Торы.

Сидя в Волоколамской тюрьме, я, понятно, ничего не знал о разви-тии событий на воле. Третьего июля меня привезли в Москву, в район-ное отделение милиции, где сотрудник КГБ прочел мне лекцию о том, как следует себя вести.

-- Что я скажу у себя на работе? -- спросил я.

-- Что вы были на своем рабочем месте, -- ответил он с улыбкой. Несмотря на то, что голова моя в тот момент была занята лишь од-ним: как побыстрее добраться до дома, -- я по достоинству оценил этот блистательный образчик кагебешного юмора.

У нас я застал маму, которая сквозь слезы сообщила мне, что Ната-ша должна покинуть СССР в течение тридцати шести часов. Вскоре вернулась и сама невеста с радостной новостью: со свадьбой она все ула-дила.
[1] [2] [3] [4]