Борисович. Не убоюсь зла (4)

Прежде всего меня покоряла абсолютная честность Андрея Дмитрие-вича. Помогая ему в качестве переводчика на многочисленных встречах и пресс-конференциях, я внимательно наблюдал за ним. Отвечая на вопрос, он долго обдумывал свой ответ, -- как истинный ученый, при-выкший тщательно анализировать проблему, прежде чем высказать свое мнение о ней, -- и в словах его никогда не было ни малейшей ри-совки, желания подыграть, понравиться, попыток уклониться от ясного ответа. Андрей Дмитриевич был очень мягким человеком, но абсолютно нетерпимым ко лжи, фальши, демагогии. Казалось, он готов был вме-стить в свою душу всю боль людей, страдавших в этом мире и приходив-ших с этой болью к нему.

Время от времени власти разжигали в стране кампанию ненависти к "академику-отщепенцу". Рабочие и ученые, дипломаты и юристы, поль-зуясь одними и теми же словесными штампами, поливали грязью своего великого соотечественника. Как-то в разгар такой кампании мне пона-добилось срочно заехать к Андрею Дмитриевичу на дачу в подмосков-ный поселок Жуковка, где он отлеживался после очередного сердечного приступа. Таксист запросил бешеную цену, и когда я, не имея выхода, согласился, он повеселел и всю дорогу не закрывал рта. Но пока я был у Сахарова, где Елена Георгиевна -- жена и ближайшая соратница Анд-рея Дмитриевича -- впихивала в меня в промежутках между разговора-ми бутерброды, мой таксист разговорился с водителем "Чайки", стояв-шей у соседней дачи. В результате он, естественно, узнал, в чей дом привез пассажира. На обратном пути шофера как подменили: он будто воды в рот набрал -- так испугался. Но когда я, расплатившись, вышел из машины, таксист догнал меня, вернул деньги и сказал: "От вас я не возьму ни копейки. Дай Бог вашему другу здоровья и удачи", -- а потом прыгнул в машину и рванул с места с такой скоростью, будто боялся, что кто-то успеет записать его номер.

Мне часто казалось, что Андрей Дмитриевич очень одинок, и хоте-лось думать, что этот таксист -- представитель "молчаливого большин-ства", а попросту -- того самого народа, от имени которого вещали со-ветские правители.

Когда меня арестовали, в СССР бушевала очередная антидиссидент-ская и антисахаровская истерия. И сейчас, сидя в тюрьме, я испытывал такое беспокойство за Андрея Дмитриевича, будто это он, а не я, аре-стован.

Вскоре после ратификации Хельсинкских соглашений, включавших в себя обязательства по защите прав человека, я предложил известному физику Юрию Орлову и писателю-диссиденту Андрею Амальрику, ко-торым давал уроки английского, вместе подумать о том, как затруднить советским властям невыполнение этих соглашений. В результате обсуждений, длившихся с перерывами три-четыре месяца, Юрий выдвинул идею создания общественного комитета по контролю над соблюдением Хельсинкских соглашений во всем, что касается прав человека, и я стал одним из учредителей этой группы.

Конечно же, моя "машина времени" увозила меня и в более отдален-ные времена: в детство, которое прошло в украинском городе Донецке, в школу и шахматный кружок, в наш дом, к молодым еще папе и маме; потом она медленно возвращалась назад, останавливаясь по пути в моей студенческой юности, -- и вот я вновь обнаруживал себя лежащим на нарах в холодной камере следственной тюрьмы.

Я часто думал о родителях, представлял себе их -- стареньких, обре-мененных болезнями. Вся моя прошлая жизнь -- с Наташей и друзьями, работой и увлечениями, концом прежней и началом новой судьбы -- служила мне точкой опоры в той ситуации, в которой я оказался. Это мой мир, и его у меня никому не отнять. Но мысли о папе и маме, о том, что я стал невольным виновником их терзаний, не давали мне покоя. Их любовь ко мне поддерживала меня, но сам я так и не стал для них опа-рой.

Примерно в те же дни я составил для себя короткую молитву на ив-рите, в которой обращался к Всевышнему: "Благословен Ты, Господь, Бог наш, Владыка вселенной! Даруй мне счастье жить вместе с любимой женой Авиталью в Эрец-Исраэль. Даруй ей, моим родителям, всей на-шей семье силы преодолеть трудности и дожить до дня встречи. Даруй мне силу, мужество, разум, удачу и терпение, дабы выйти из тюрьмы и добраться до Эрец-Исраэль прямым и достойным путем". Каждый раз по дороге на допрос я успевал произнести эту молитву дважды, а когда гу-лял во дворике или сидел в карцере -- распевал, как псалом. Со време-нем у меня вошло в привычку читать ее перед сном; и так я поступал в течение девяти лет.

5. КНУТ И ПРЯНИК

Закладывать своих -- это, конечно, "западло", последнее дело. Но и о себе подумать нужно. Если чекистам кость не бросишь -- обя-зательно зеленкой лоб смажут: им ведь тоже отчитываться надо. А ты как думал? В жизни только так: ты -- мне, я -- тебе. Сам сперва для себя реши, что можешь им сказать, а чего -- нет. И не на допросе колись -- мало ли что еще они там из тебя выжмут, -- лучше напиши заявле-ние Генеральному прокурору. Расскажи все, что считаешь нужным, а дальше -- молчок. Больше, дескать, ничего не знаю. Но после этого уже не расстреляют -- ведь следствию помог.

Так говорил мой сосед Фима. Примерно с начала апреля он стал на-стойчиво убеждать меня написать Генеральному прокурору -- так, мол, все умные люди делают. Сначала я отсыпался, затем усиленно занимал-ся аутотренингом, но слова Фимы все же до меня доходили. Они навели меня на мысль: а почему бы и впрямь не написать заявление Генераль-ному прокурору? Конечно, не в том духе, как советует Фима. Я четко сформулирую в нем свою позицию и в дальнейшем буду просто ссылать-ся на это заявление. Не придется каждый раз придумывать ответ и, главное, можно тогда не опасаться, что на него повлияет обстановка на допросе.

Узнав, что я наконец-то собрался писать Генеральному прокурору, мой сосед обрадовался и засуетился. Он взял на себя внеочередную уборку камеры, не позволял мне вставать к кормушке за едой -- все де-лал сам, приговаривая:

-- Ты пиши, пиши, не отвлекайся -- свою жизнь спасаешь, это тебе не шутки!

В своем заявлении я подробно перечислил нарушения прав человека в СССР, вынудившие нас заняться сбором информации об отказниках, подчеркнул, насколько важно для их судеб и судеб всех других людей, чьи права нарушаются, внимание к ним мировой общественности. Я пи-сал, что наша деятельность от начала и до конца была открытой и за-конной, однако я не намерен обсуждать ее в деталях, ибо не хочу помо-гать КГБ готовить "дела" на других еврейских активистов и диссиден-тов. "В свете публикаций в газете "Известия", -- добавил я, -- обвинив-ших нас еще до ареста в измене Родине, не приходится сомневаться в исходе расследования моего "преступления", а потому я не вижу смысла в сотрудничестве со следствием, заранее знающим, к каким результа-там оно придет". Это все не было простой риторикой -- ведь хорошо из-вестно, что в советской истории суд ни разу не оправдал того, кто обви-нялся в политическом преступлении.
[1] [2] [3] [4]