Борисович. Не убоюсь зла (4)

Сейчас же это чувство исчезло. "Рас-с-стрел"...

И если я пока не сказал ничего такого, за что мне было бы стыдно, то кто знает, что будет позднее, когда они перейдут от предварительных общих вопросов, от "артподготовки" -- так я определял первые допросы Черныша -- к решительному широкому наступлению... Словом, я ре-шил, что мне надо срочно привыкнуть к мысли о высшей мере.

Но как этого добиться? Слова "тюрьма", "лагерь", "ссылка", не раз звучавшие на допросах, уже не производили на меня впечатления -- я их почти не замечал. Надо, чтобы и слово "расстрел" стало таким же обыденным.

Помню, как удивился следователь, когда я вдруг -- почти без всякой связи с его вопросом -- заметил: все равно, мол, расстреляете, к чему лишние разговоры. Удивился он, видимо, оттого, что раньше поднимать эту тему было его привилегией, я же затрагивать ее избегал. Он внима-тельно посмотрел на меня и, похоже, решил, что я его испытываю -- проверяю, насколько вероятен такой исход. Черныш стал пространно говорить о том, что это не пустые угрозы, что его долг -- не запугивать меня, а помочь мне правильно оценить ситуацию, -- и еще что-то в том же ключе. Но с этого дня наши роли на некоторое время переменились. Теперь я сам вставлял в разговор слово "расстрел" при каждом мало-мальски подходящем случае. Поначалу это давалось мне с трудом, при-ходилось делать над собой усилие, чтобы выговорить страшное слово, но вскоре я с ним свыкся и произносил его все более и более естественно -- так постепенно загрубевает пятка от ходьбы босиком по земле.

Прошло недели две-три, и мой план стал оправдываться: я заметил, что ни само это слово, ни разговоры на тему о "высшей мере" меня боль-ше из равновесия не выводят.

* * *

Привыкание к слову "расстрел" было не единственной частью моего аутотренинга. Как я уже говорил, с первых же дней, если не часов, по-сле ареста я стал "улетать" из тюрьмы в свой мир, думая о близких мне людях и представляя, где они находятся сейчас, что делают. Так пол-учалось помимо моей воли, и каждый раз, "вернувшись" в камеру, я сердился на себя, считая такие побеги от действительности проявлением слабости. "Надо думать о настоящем, готовиться к очередному допросу, а не расслабляться", -- примерно так говорил я себе. Но самовнушение помогало мало.

Как-то во время допроса мой следователь говорил по телефону с сы-ном -судя по всему, подростком лет четырнадцати. Тот просил разре-шения пойти в кино, а отец интересовался, сделаны ли уроки. "Так ты их только учил или выучил?" -- говорил он точно теми же словами и та-ким же тоном, что и моя школьная учительница лет пятнадцать назад. В другой раз он звонил домой и договаривался с женой пойти в Большой театр. Еще через несколько дней двое из приставленной ко мне команды следователей обсуждали в моем присутствии вопрос о переезде с семьей на летнюю дачу. Первой, мгновенной реакцией на такие разговоры бы-ло возмущение: они просто резали слух своей неуместностью. Как так -- те же люди, что грозят мне расстрелом, варганят сейчас очередные черные дела, играют еще и роль добропорядочных отцов семейств?! Это уже слишком!

Но притуплялись боль и гнев, и оставалось лишь сознание того, что за стенами тюрьмы продолжается нормальная жизнь. А эти самые люди, владеющие моим новым "жизненным пространством", вклю-чающим в себя только камеру, коридор и кабинет следователя, живут одновременно и в том измерении. Они, наверное, так же любят своих детей, как и мои родители, так же любят своих жен, как я Наташу. Они читают книги, ходят в театр и кино -- значит, способны со-переживать и сочувствовать. Так неужели им и вправду хочется меня убить? Они ведь проявляют такое участие ко мне, такой интерес к моей личной жизни, к моим увлечениям шахматами и математикой, такое уважение к критической направленности моего ума! Может, они и в самом деле хотят избежать трагедии, помочь мне найти при-емлемый для всех компромисс?

Тут я останавливался. Возмущался собственными мыслями, издевал-ся над собой. Ведь подобная философия была мне хорошо знакома, я всегда знал, что именно так рассуждает человек накануне сдачи позиций, именно такие соображения приводит, когда, поддавшись страху, убеждает себя отступить.

То, что я, несмотря на весь свой опыт общения с КГБ за последние годы, опыт, давший мне, казалось бы, основание для уверенности в себе, оказался не защищенным от страха, -- стало ясно с первых дней. Но то, что я могу повторять эти смехотворные аргументы, которыми еще со-всем недавно так возмущался, слыша их от других, было еще одним ма-лоприятным сюрпризом.

Мне в свое время повезло: я учился на чужих ошибках. Когда в семь-десят третьем году я стал активистом борьбы за алию, а затем отказни-ком, все круги московского диссиденства находились под впечатлением покаяния двух недавних лидеров демократического движения -- Якира и Красина, которые выступили на многолюдной конференции, переда-вавшейся по телевидению и радио, и осудили все, что делали до сих пор: выпуск "Хроники текущих событий", передачу заявлений в иностран-ную прессу и другие "антисоветские" поступки. Последовал суд, и обоим были вынесены демонстративно мягкие приговоры; в то же время состо-ялись куда более жесткие суды над другими, не пожелавшими капиту-лировать или раскаявшимися не до конца.

Следователи, допрашивавшие упрямцев, приводили им в пример Якира и Красина. А эти двое между тем написали письмо Сахарову, вы-звавшее бурю страстей в диссидентских кругах. Смысл его был таков: мы хотим спасти других и берем все на себя; КГБ обещает нам, что ни-кто не пострадает, но вы должны прекратить сейчас правозащитную де-ятельность.

Попытки сломавшихся представить себя героями, их вера в то, что КГБ ведет с ними честную игру, лихорадочные поиски почетного комп-ромисса -такое мне довелось впоследствии наблюдать не раз, и за всем этим стояло одно: страх. Но отступничество Якира и Красина явилось первым звеном в этой цепи, предательство было явным, и последствия оказались весьма поучительными: КГБ на какой-то срок удалось демо-рализовать диссидентов, выпуск "Хроники" временно прекратился, а ре-прессии против инакомыслящих не только продолжались, но и усили-лись.

Еврейское движение было тогда на подъеме. В Конгрессе США об-суждалась поправка Джексона, принятая Сенатом чуть позже, осенью семьдесят четвертого года и связавшая предоставление Советскому Со-юзу статуса наибольшего благоприятствования в торговле со свободой выезда из СССР. Эмиграция росла, связи активистов алии с представи-телями Запада укреплялись. Ничто, казалось, не угрожало ни движе-нию в целом, ни его лидерам. Однако работа "на индивидуальном уров-не" велась непрерывно. И когда потом мне приходилось слышать, что надо, дескать, попытаться найти общий язык с КГБ, ведь там в конце концов тоже люди, просто у них такая работа, такие функции, -- я вспоминал Якира и Красина. Как правило, подобные разговоры не пред-вещали ничего хорошего: человек был накануне "сотрудничества" или, точнее, предательства.

Я понимал, что суть нашего конфликта с властями не в том, что стремление евреев уехать в Израиль противоречит официальным совет-ским доктринам, -- в его основе лежит нечто гораздо более серьезное: разница в мировоззрении. Для них человек -- лишь средство для дости-жения определенной цели, которая настолько важна, что ради нее мож-но пожертвовать любым числом людей, искалечить столько душ, сколь-ко необходимо. Наша же цель -возрождение человека, возврат из со-стояния духовного рабства к свободе, к гармонии мыслей и чувств, а всего этого можно, как мы считали, достичь только одним способом: об-ратившись к национальным еврейским ценностям, вернувшись к своим истокам.

Да, между мной и КГБ -- непреодолимая стена. Я постоянно ощу-щал это и знал, что душа моя им неподвластна, а потому не боялся их. Но сейчас я внезапно почувствовал, что стена эта может развалиться, и первая трещина в ней -- опасная, демобилизующая мысль: они -- тоже люди. Я понимал, что недостаточно замазать эту трещину, необходимо найти причину ее появления. И я стал искать ее.

Вот какие результаты дал мне самоанализ.

В течение нескольких лет я жил в огромном, новом для меня мире, в котором добро вышло на открытую войну со злом; в мире жестоком и опасном, но открытом и для надежды, и для любви. В этом мире я боль-ше не был одиноким и беспомощным: миллионы людей поддерживали меня и моих друзей -- во всяком случае, нам так казалось.

Каждый раз, когда мы с товарищами выходили на демонстрацию с требованием свободного выезда из СССР, мы знали, что наши друзья в Израиле и на Западе беспокоятся за нас, и ежедневно чувствовали их поддержку. Я передавал информацию о происходящем западным кор-респондентам -- и уже вечером того же дня радиостанции свободного мира распространяли ее по всем континентам; материалы Хельсинкской группы о нарушениях прав человека в СССР немедленно становились для мировой общественности предметом самого серьезного обсуждения.

Туристы-евреи и американские сенаторы, западные дипломаты и из-раильские спортсмены -- все они были нашими соратниками в борьбе со злом, воплощенным в тоталитарном режиме, подавляющем свободу лю-дей и лишающем их элементарных прав. КГБ мог сколько угодно повто-рять свои угрозы, отключать телефоны, конфисковывать литературу: мы знали, что не одиноки в нашей борьбе и что справедливость и сама Исто-рия -- на нашей стороне.
[1] [2] [3] [4]