Борисович. Не убоюсь зла (28)

[1] [2] [3] [4]

Лишь выйдя на свободу, я узнал, как им, приехавшим в Казань, ста-ло известно, что движение автобусов через Камское водохранилище временно отменено и возобновится только через несколько дней. Но ма-ма ждать не хотела: а вдруг именно завтра меня лишат свидания? Раз ее предупредили, что она сможет увидеть меня четвертого утром, ей сле-дует быть именно в этот день, и пораньше. И вот ночью, в сорокаградус-ный мороз, моя семидесятитрехлетняя мать шла через замерзшее водо-хранилище пешком, а это как-никак семь километров! На другом бере-гу Леня внес ее в автобус буквально на руках. Приехав в город, они со-грелись горячим чаем, и -скорее в тюрьму, занимать очередь...

Каждое свидание -- особенно то, которому предшествовали долгие, тяжелые месяцы борьбы, разрешенное властями отнюдь не за твое "хорошее поведение", а под давлением, в результате усилий твоих близких и друзей, не просто вырывает тебя на два часа из мрачной и убогой жиз-ни, но внушает надежду, воспринимается как справедливая награда за стойкость, как подтверждение тому, что КГБ бессилен.

"Теперь самое трудное позади, дальше должно быть легче", -- сказа-ла мне мама, когда мы увиделись с ней после суда, а потом повторила те же слова во время нашего свидания в зоне. Это чувство было с нами на каждой встрече, несмотря на весь разочаровывающий опыт...

Мы с мамой договорились, что очередное, январское, письмо я от-правлю Авитали в Иерусалим, а февральское -- домой, в Истру.

-- Пиши Наташе сегодня же, -- сказал Леня. -- Я сообщу ей по те-лефону. Она так тоскует по твоим письмам!

Нам даже в голову не пришло обсудить свои действия в том случае, если письмо не пропустят, ведь только что мне дали возможность сво-бодно рассказать обо всем, что было в лагере!

Отрезвление наступило быстро: мое послание жене даже не конфи-сковали, а просто вернули мне со словами:

-- Вы гражданин СССР, а потому писать за границу вам нечего.

-- Это что -- новый закон? Покажите.

-- У нас есть инструкции, по которым мы действуем, и отчитываться перед вами никто тут не обязан.

Пока мои протесты шли по инстанциям, я отправил письмо маме. Его тоже конфисковали: "условности в тексте".

-- Объясните какие. И опять тот же ответ:

-- Мы объяснять вам ничего не обязаны.

Почти одновременно меня лишили права на следующее свидание, которое полагалось через шесть месяцев. Значит, в лучшем случае я увижу родных через год. Официальный повод для наказания -- невы-полнение нормы выработки, однако власти не скрывают подлинной при-чины:

-- Вы злоупотребили нашей добротой: использовали свидание для клеветы.

Так сразу же после встречи с родными я оказался оторванным от них. Месяц проходил за месяцем, я сочинял все новые варианты письма домой, но все они по-прежнему конфисковывались из-за тех же пресло-вутых "условностей в тексте". Мама не понимала, что случилось, не на-ходила себе места от беспокойства, требовала от администрации тюрь-мы ответа: жив ли сын? В ту пору ее здоровье совсем разладилось. Я предполагал это и, желая поскорее успокоить мать, писал совсем корот-ко: рассказывал лишь о своем здоровье и приводил список корреспон-денции, полученной мной, но ничто не помогало...

Где-то весной меня вызвал на беседу новый начальник тюрьмы, ка-питан Романов, хмурый человек с испитым лицом. В нем не было ни хитрости Осина, ни простодушия Малофеева, лишь постоянная ожесто-ченность да комплекс неполноценности, ему все время казалось, что я с ним недостаточно уважительно разговариваю, не так на него смотрю, не так улыбаюсь.

-- Вы что ухмыляетесь? -- взорвался вдруг Романов в самом начале нашей встречи. -- Вы здесь не в своем институте на кафедре выступае-те! Вы тут не с иностранцами якшаетесь! Вы -- уголовный преступник, а я -- ваш начальник, и будете делать то, что я вам говорю! Хотите, что-бы ваши письма дошли до матери -- садитесь и пишите: я жив, здоров, работой обеспечен, беспокоиться за меня не надо. И все! Точка! Ничего другого я не пропущу.

-- Может, разрешите хоть привет передать брату? -- спросил я с иро-нией.

-- Кому сказал: оставить ухмылки! -- побагровел он. -- Никаких приветов тете Мане, дяде Пете! Пишите только матери, больше никого не смейте упоминать.

-- А как насчет жены в Израиле? -- спросил я для того лишь, чтобы все окончательно встало на свои места.

-- Об Израиле забудьте! Не для того мы вас в тюрьму посадили, что-бы вы с заграницей переписывались. И жены у вас никакой там нет!

Больше с ним мне разговаривать было не о чем. Даже если считать грубость Романова и абсурдные требования, предъявляемые им к пере-писке, издержками его тяжелого характера и принять во внимание то, что он всю жизнь имел дело с бытовиками и еще не привык к работе с политическими заключенными, нельзя было не почувствовать, что на сей раз КГБ, как видно, решил полностью прервать мою связь с домом. Во всяком случае все ответы, приходившие из прокуратуры СССР и РСФСР, ГУИТУ и УИТУ гласили: "В действиях администрации нару-шения закона не обнаружено". А в личных беседах работники МВД и прокуратуры твердили:

-- Если вы действительно жалеете мать, то успокойте ее. Напишите так, как вам говорят: жив, здоров, беспокоиться не надо.

И приходила в голову мысль: а может, я и впрямь поступаю жестоко по отношению к родным? Может, стоит поступиться самолюбием и сде-лать то, что от меня требуют? По крайней мере, мама на какое-то время успокоится... Но мне было ясно, что письма, в которых я вдруг заговорю языком чиновников МВД, окажут на нее прямо противоположное дейст-вие: она разволнуется еще больше. Кроме того, если я один раз отступ-лю, откажусь от своего права писать на волю нормальные человеческие письма, вновь отстоять его будет невозможно и порвется единственная ниточка, связывающая меня с моим миром.

Итак, отступать нельзя, но и терпеть создавшуюся ситуацию бес-смысленно. Значит -- самому идти в атаку? Начать голодовку? Это сло-во буквально вертелось у меня на языке с того дня, когда власти демон-стративно оборвали мою переписку с родными. Я еле сдержался, чтобы не объявить ее во время беседы с Романовым в ответ на его оскорбитель-ные и наглые требования. Что же останавливало меня?

На сей раз действия властей нельзя было объяснить инициативой ме-стного кагебешника, как в случае с изъятием ханукии, когда майору Осину пришлось спешно приобщаться к еврейской традиции, чтобы за-гасить конфликт, все высшие инстанции поддержали сейчас очевидное беззаконие. Значит, если я начну голодовку, она будет длительная -- до тех пор, пока либо они отступят, либо я сломаюсь. Но мне проигрывать никак нельзя: дело ведь не только в переписке, которую прикроют окон-чательно, весь характер моих отношений с КГБ изменится, я перестану быть хозяином собственной судьбы. Но если идти до конца, то надо сде-лать так, чтобы на воле узнали о моей голодовке и поддержали ее силь-ным давлением на Советы извне.

Для того, чтобы сообщить на волю о своих планах, у меня был лишь один реальный канал: Юра Бутченко. Мой старый лагерный товарищ сидел теперь тут же в Чистополе. Его срок кончался в конце августа, и я должен был успеть связаться с ним.
[1] [2] [3] [4]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.