Борисович. Не убоюсь зла (27)
[1] [2] [3] [4]Морозову показали протоколы допросов Орехова. Марк уже забыл, что главным доводом, который он изобрел, чтобы оправдать свое по-каяние, была необходимость его дальнейшего сотрудничества с офи-цером КГБ, и легко переключился на другой аргумент, исподволь внедренный в его сознание следователями: эти умники-диссиденты не доверяли ему, поговаривали даже, что он стукач, пусть же теперь они узнают, пусть станет известно всему миру, насколько он был прав и как они из-за своей мании преследования погубили Орехова! Ну и, конечно, задача спасения дочки тоже не сходила с повестки дня.
В итоге сделка состоялась. КГБ просил лишь, чтобы после освобожде-ния, Морозов никогда и никому не говорил об Орехове. Марк согласил-ся. По его словам, он дал на Орехова показания, выступал на закрытом заседании военного трибунала, судившего капитана КГБ и приговорив-шего его к десяти годам.
Потом был суд над самим Морозовым. Он покаялся, как и обещал следователям.
-- Расскажите о деятельности ваших сообщников, -- потребовал судья под занавес.
-- Это противоречит моей этической позиции, -- твердо ответил Марк.
Приговор гласил: пять лет ссылки.
Когда его вернули в Лефортово, он кричал как сумасшедший:
-- Обманщики! Подлецы!
Морозова ввели в кабинет Поваренкова, начальника тюрьмы, туда же пришел и Володин.
-- Марк Аронович! Пять лет ссылки по семидесятой статье -- это очень легкий приговор!
-- Но вы же мне обещали освобождение! Теперь я теряю прописку, московскую квартиру, не смогу жить вместе с дочерью, еду в Сибирь, на тяжелые работы...
-- Ах, Марк Аронович! Не все, увы, зависит от нас, КГБ! Вот ответи-ли бы на последний вопрос судьи -- и был бы полный порядок. Но я вам обещаю: в ссылке вы будете жить в очень хороших условиях и при пер-вой же возможности вернетесь в Москву.
Условия ссылки оказались для Марка и впрямь исключительными: вместо заброшенной деревни в глухой тайге -- крупный северный город, вместо каторжного физического труда -- работа по специальности в на-учно-исследовательском институте... Тем не менее Морозов чувствовал себя обманутым, а потому свободным от каких-либо обязательств перед КГБ. Да и для чего же он шел на компромиссы с ними, если не для того, чтобы сообщить всему миру о судьбе Орехова! Так он во всяком случае мне теперь объяснял.
Короче, Марк передал в Москву сведения о суде над Ореховым, на-писал письмо, гневно обвинявшее маловеров в провале бесценного ис-точника важнейшей информации. Слухи о том, что некий офицер КГБ арестован и осужден за помощь диссидентам, дошли до западных корреспондентов, и вскоре одна из зарубежных радиостанций сообщила об этом в передаче на русском языке.
Похоже, именно этого охранка Морозову и не простила. Вскоре его арестовали снова "за попытку передать на Запад статью антисоветского содержания" и дали восемь лет. В тюрьме и на этапе с ним обращались очень грубо, избивали, в результате чего Марк частично потерял слух. Он писал московским кагебешникам, но те отвернулись от него. Тогда Морозов затеял с ними новую игру: стал разными способами засылать в КГБ информацию о том, что ему, якобы, стали известны от Орехова и еще кое-кого из его коллег особо важные секреты, которыми он готов поделиться, если дело его пересмотрят. Когда Марк попал со мной в од-ну камеру, он весь был в этой своей игре и почти каждый день встречал-ся для бесед с сотрудниками КГБ.
"Восемь лет мне в тюрьме не протянуть: здоровья не хватит, -- писал он мне на бумаге, ибо мы не сомневались в том, что наши разговоры прослушиваются. -- А если я вырвусь на волю -- представляешь, сколь-ко пользы еще смогу принести!"
Преодолевая слабость и головокружение, я садился на лавку и писал ответ: "Но разве ты не понимаешь, что прежде, чем тебя освободить, они потребуют "отработать" освобождение и удовлетворятся не какими-то туманными намеками, а лишь конкретными сведениями или публич-ным осуждением правозащитников! Ты ведь не пойдешь на это?" Я смотрел на Марка с надеждой, жалость и гнев душили меня.
-- Конечно, нет! За кого ты меня принимаешь! -- восклицал он воз-мущенно, отбрасывая бумагу и карандаш, а потом вновь начинал пи-сать: "Головой надо работать! Даже Орехов говорил, что у меня исклю-чительно развито комбинаторное мышление. На каждую жопу есть х.. с винтом. Что я -не смогу их обмануть? А если даже они захотят, чтобы я кого-нибудь осудил... Ты знаешь, какие гадости говорили обо мне та-кая-то и такой-то? Так что плохого в том, что я скажу о них все, что думаю? Зато если я выйду, ты даже представить себе не можешь, как это будет важно для нашего движения!"
Обращался Морозов ко мне, но убедить пытался прежде всего самого себя.
"Ты что, Марк, с ума спятил? -- писал я ему. -- Ты веришь сплет-ням, распускаемым КГБ? А если и вправду тебя кто-то подозревал, то не в КГБ же он говорил об этом, а в кругу друзей! А ты в отместку готов дать против него показания, которые используют на суде!"
Марк быстро шел на попятный, утверждал, что я его неправильно понял, но продолжал настаивать на том, что его освобождение исключи-тельно важно для судьбы всего диссидентского движения, да и еврейско-го тоже, а потому стоит идти на компромисс с КГБ.
-- Ты представляешь, насколько важно сообщить хотя бы о том, как над тобой здесь издеваются! -- говорил он.
-- Не до такой степени, чтобы продавать им свою душу, -- отвечал я, и Морозов менял пластинку.
Как-то, состроив страшную гримасу, мол, сообщаю тебе жуткую тай-ну, он написал мне: "На Севере я познакомился с работниками секретных предприятий и получил от них карту расположения стратегических ракет в том районе. Если освобожусь, смогу передать все это американ-цам".
"Да, чушь, которую он несет, становится все опаснее!" -- подумал я и написал ответ: "Диссидент не имеет права связываться со шпионажем. Я не хочу ничего знать об этом и тебе не советую".
Через день Марк изобрел новое обоснование своей навязчивой идеи и написал мне, повторяя мои же слова: "Мы не должны быть замешаны в шпионаже. Поэтому карту, о которой я тебе вчера говорил, необходимо уничтожить. Это могу сделать только я". И, решив, видимо, что так зву-чит недостаточно убедительно, добавил: "Кроме того, в московском КГБ есть наш человек, фамилию которого называл мне Орехов. Только я мо-гу к нему обратиться, больше никто. Теперь понимаешь, почему для ме-ня так важно выбраться отсюда?"
Я возражал ему, пытался, волнуясь, объяснить очевидные вещи. Давление поднималось, сердце болело еще сильнее; я ложился на лавку, а Морозов суетился возле меня.
Боюсь, что я не в состоянии передать всю драматичность ситуации. Передо мной был человек, вызывавший жалость и сострадание одним лишь своим болезненным видом, преисполненный ко мне самых добрых чувств, способный не то что поделиться -- немедленно отдать всю свою пайку голодному соседу. Глядя на него, я испытывал смутное чувство вины: да, я не прогонял его, когда он прибегал ко мне с новостями из КГБ, но не очень-то ему верил и не осуждал других, которые отталкива-ли Морозова, побуждая его к все более демонстративным и менее обду-манным поступкам. Если то, что он рассказывает, правда, значит, все мы виноваты в аресте Орехова.
С другой же стороны, передо мной был фанатик с безумным взором, лихорадочно ищущий оправдания предательству, которое замыслил. Почти ежедневно он ходил на беседы к Балабанову, а возвращаясь, письменно излагал мне все новые и новые аргументы, призванные объ-яснить, почему он может позволить себе то, на что не имеют права дру-гие. При этом он уходил все дальше от реальности -- во всяком случае от той, в которой жил я. Наблюдая за ним, я отчетливо понял то, о чем лишь догадывался во время следствия: если у тебя нет твердых мораль-ных принципов, которые неподвластны законам логики, то ты ни при каких условиях не устоишь в поединке с КГБ. Если позволишь себе под-даться страху, то будешь готов поверить в любую ерунду, которую сам же и изобретешь в свое оправдание.
Морозов записывал по памяти все свои разговоры с КГБ и показывал эти записи мне, но в какой мере его версия соответствовала действи-тельности, сказать трудно -- и не потому, что Марк сознательно врал, просто между его поступками и тем, как сам он их воспринимал, была огромная разница.
Слышал Морозов очень плохо, и, как и все глухие, говорил громко, почти кричал. Благодаря этому мне однажды довелось услышать не-сколько фраз из его беседы с Балабановым: он обещал давать информа-цию на тех людей, кто "действительно совершал преступления против государства". В другой раз, по словам Вазифа, Марк заверял кагебешника: "Я точно знаю: никаких политических акций в зоне до тридцатого октября -- Дня политзаключенного -- не планируется".
Когда стало ясно, что моя мягкотелость по отношению к соседу лишь облегчает ему продвижение по пути предательства, что увещевания на него не действуют, а сам факт моей осведомленности о контактах Моро-зова с КГБ легализует их в его глазах, я в конце концов поставил перед ним вопрос ребром:
-- Марк, или ты прекращаешь свои игры с КГБ, или мы с тобой боль-ше не будем общаться.