Борисович. Не убоюсь зла (26)

Я укрепил свечки и пошел к вешалке за шапкой, на ходу объяснив Осину:

-- Во время молитвы надо стоять с покрытой головой, а в конце ска-зать: "Амен!"

Начальник, приняв решение, уже не колебался: он надел свою офи-церскую шапку и встал. Я зажег все свечи и стал читать на иврите мо-литву, текст которой гласил: "Благословен Ты, Господь, за то, что дал мне радость этого дня Хануки, праздника нашего освобождения, возвра-щения на дорогу отцов. Благословен Ты, Господь, за то, что дал мне воз-можность зажечь эти свечи и сделаешь так, что я еще много раз буду зажигать ханукальные свечи в Твоем городе Иерусалиме с моей женой Авиталью, с моей семьей и друзьями!" В конце я обычно повторял свою старую молитву, сочиненную когда-то в Лефортово. Но на этот раз, вдохновленный созерцанием вытянувшегося по стойке "смирно" Осина, я добавил и другое: "И придет день, когда все наши враги, что готовят нам сегодня погибель, будут стоять перед нами, слушать наши молитвы и говорить "Амен!".

-- Амен! -- эхом откликнулся начальник лагеря. Он облегченно вздохнул, сел, снял шапку. Некоторое время мы молча смотрели на го-рящие свечи. Они таяли очень быстро, и парафиновые лужицы растека-лись по зеркальной поверхности стола. Тут Осин спохватился, позвал Гаврилюка и приказал;

-- Убери!

Торжествующий, я вернулся в барак. Наш "кибуц" весело отметил завершение Хануки. А история об "обращении" Осина вошла в лагерные анналы. Я, конечно, понимал, что месть за это неизбежна, но думал: "Разве мало у них других причин ненавидеть меня? Одной больше, од-ной меньше -- какая разница!"

... Когда через несколько дней я вечером вернулся из рабочей зоны, дежурный офицер сообщил мне:

-- С завтрашнего дня вы переводитесь на новую работу. Будете сан-техником.

По дороге в столовую и за ужином я пытался разгадать подоплеку та-кого странного поворота в моей арестанской судьбе -- и не мог. Токарей не хватало, эта работа была одной из самых тяжелых. Несколько стан-ков ждали очередных жертв советского правосудия. Требовались люди и в кочегарке, и в столярке. А место сантехника считалось теплым: нужно всего лишь мыть сортиры, проверять исправность водопровода в зоне и в случае необходимости его ремонтировать, да еще после снегопадов рас-чищать проходы к уборным. Два-три часа в день потрудился, а потом гуляй себе по зоне или сиди в особой будочке, жди вызова. Обычно эту работу давали кому-нибудь из известных всем стукачей или больному старику с трясущимися руками, которого уже ни к станку не поставишь, ни к швейной машинке не подпустишь. Как раз такой доходяга, бывший бендеровец Островский, и был сейчас сантехником.

Когда я вернулся в барак, тот гудел, как потревоженный улей; со-бравшиеся кучками старики перешептывались, зло поглядывая на меня. Впрочем, долго они не выдержали, и со всех сторон посыпалось как из худого мешка:

-- А чего еще от еврея можно ожидать!

-- Строил тут из себя героя, с КГБ отказывался разговаривать, а сам старика подсидел!

-- Такое место за красивые глаза не получишь! Я подошел к Островскому. Бедняга плакал: его переводили в рабо-чую зону...

-- Не бойтесь, -- успокоил я его, -- я у вас место отбирать не стану.

В заявлении на имя Осина я написал, что считаю такое назначение провокацией и переходить в сантехники отказываюсь.

Два дня меня не подпускали к станку, но и не наказывали, ждали, что начну все же чистить уборные. Таким случаем грех было не воспользоваться, и я гулял с утра до вечера, торопясь надышаться свежим морозным воздухом и налюбоваться солнцем, ибо хорошо понимал: моя относительно вольная жизнь подходит к концу.

На третий день за отказ от работы меня отправили на пятнадцать су-ток в ШИЗО, и снова на много лет моим домом стала тюремная камера.

* * *

В изолированном от зоны бараке ПКТ-ШИЗО было четыре карцера и две обычные камеры внутренней тюрьмы. В карцере, по закону, мож-но держать зека без перерыва лишь пятнадцать дней; но у меня уже имелся опыт, и потому я не удивился, когда за первым сроком последо-вала череда следующих, а потом как не вставший на путь исправления я был переведен на полгода на режим ПКТ.

После карцера тюремная камера, рассчитанная на четырех человек, кажется большой -- тем более, когда сидишь в ней один. Кроме нар в камере -- стол и лавка. Наконец-то можно взять теплые вещи: тело-грейку, нижнее белье -- и пять книг. И то и другое очень важно. Разре-шается отправлять одно письмо в два месяца (на карцерном режиме во-обще запрещена переписка), из зоны же позволяют писать раз в две не-дели. Кормят в ПКТ ежедневно; норма, конечно, ниже, чем в зоне, зато значительно выше, чем в ШИЗО. Считается, что здесь зек получает в день тридцать граммов мяса и десять -- сахара, это норма 9-а. Есть, правда, одно "но": питание по ней я стану получать только при том ус-ловии, если буду выполнять производственный план. Дело в том, что каждое утро меня переводят в соседнюю -- рабочую -- камеру, где сто-ит швейная машинка. Дам по триста сорок пять мешочков для запча-стей к пиле "Дружба" в день -- накормят по норме 9-а, сделаю меньше -- по норме 9-б. Так как я никогда швейным делом не занимался, пер-вый месяц у меня ученический, и план с меня не требуют, но как только месяц кончается, и сахар, и мясо полностью исчезают из моего рациона. Соленая рыба утром, баланда из кислой капусты и несколько картофе-лин днем, овсяная или перловая каша вечером -- вот мое меню. Негу-сто, конечно, но от голода я не страдаю -- привык.

Ни в ПКТ, ни в ШИЗО кроме меня никого нет, не считая, естествен-но, охранников. Одиночество я переношу легко, благо есть книги. Но все же хотелось бы знать, что происходит в зоне...

Как-то раз, вынув из похлебки картофелину, я вонзил в нее зубы -- и чуть не сломал их: она оказалась сырой. Я хотел уж было поднять скандал, как вдруг обнаружил, что во рту у меня -- ксива! В это время в камере находился мент, что-то искал, и я с трудом дождался пока он уйдет. Это была записка от Юры Бутченко, он сообщал мне последние лагерные новости. Оказывается, ему удалось устроиться на несколько дней помощником повара, и он тут же попытался установить со мной связь. Увы, это была первая и последняя удачная попытка: вскоре Юру засекли. И когда через несколько месяцев его посадили в ПКТ, а потом отправили в Чистополь, ему показали записки, которые он посылал мне.

В конце февраля восемьдесят первого года у меня отобрали книгу псалмов. Я сразу же написал протест, и в лагерь прибыл представитель пермской областной прокуратуры.

-- Долг государства, -- заявил он, -- защищать вас в заключении от вредных влияний, а влияние религии вредно, поэтому религиозная ли-тература изъята у вас с нашего согласия.

Я понял: это серьезно. Тогда я решил для начала объявить забастов-ку: отказался выходить в рабочую камеру, пока мне не вернут псалмы. Сначала меня лишили свиданий на два года вперед, а затем, прождав три дня, посадили в карцер на пятнадцать суток. Кончился срок -- опять перевели в камеру.

-- Выходите на работу?

-- Только когда вернете псалмы.

Мне стали добавлять еще по пятнадцать дней карцера. Один день кормили по норме 9-б, на другой -- давали только черный хлеб и стакан кипятка на завтрак, обед и ужин. Стало трудно переносить холод, осо-бенно ночью. Хорошо еще, что карцерные роба и штаны были на меня велики: я прятал руки поглубже в рукава, натягивал робу на голову и согревался тем, что удавалось надышать в это свое укрытие. Вот когда, наконец, сказались преимущества моего роста!

Я слабел день ото дня, даже на зарядку не оставалось сил. Кружилась голова, снова начали болеть глаза и сердце. На такие пустяки, как кро-воточащие десны, я уже просто не обращал внимания. Так прошли тридцать дней, сорок пять, шестьдесят, семьдесят пять...

Я давно перестал реагировать на окрики надзирателей: "Не лежать на полу!" я старался найти такую позу, в которой легче расслабиться, и опять "уходил в самоволку", думая о родных и о родном. Собственно, ведь моя борьба за сборник псалмов была прежде всего борьбой за па-мять об отце, за сохранение связи с Авиталью, с Израилем, с еврейст-вом...

Постепенно все большее место в моих размышлениях стали занимать шахматы.

Когда-то, выступая на студенческих соревнованиях, я проиграл пар-тию одному профессионалу -- мастеру спорта, выступавшему за Мос-ковский университет. Черными я разыграл редкий и рискованный вари-ант испанской партии, полюбившейся мне в школьные годы, но мой противник применил совершенно новое для меня продолжение. После игры он рассказал мне, что выудил эту новинку в каком-то шведском шахматном журнале. К тому времени я давно уже перестал читать тако-го рода литературу даже по-русски, не говоря уже об иностранных изда-ниях, ибо решил завязать со своим "профессиональным" шахматным де-тством, а потому проигрыш мастеру меня не слишком огорчил. Но мне показалось тогда, что шведская новинка несостоятельна и должно иметься какое-то опровержение. Однако ни времени, ни желания поду-мать над этим всерьез у меня не было; шахматы все дальше уходили из моей жизни в прошлое. И вот теперь, расхаживая по карцеру или лежа И на полу, я часто возвращался к этой партии, медленно перебирая вари-ант за вариантом. Временами казалось, что решение найдено, но каждый раз я обнаруживал за белых новое усиление. В конце концов я при-думал правильный вариант. Но главным было, конечно, не это: шахма-ты помогли мне выдержать страшную моральную пытку -- пытку моно-тонным, бесконечным, мучительно тянущимся карцерным временем, сохранить способность логически мыслить и на сотые сутки.

На семьдесят пятый день, когда, наверно, даже в глазок можно было увидеть, что силы мои на исходе, власти сбавили темп и стали добавлять не по пятнадцать, а по пять суток.
[1] [2] [3] [4]