Борисович. Не убоюсь зла (19)

Я не знаю, в каком именно здании нахожусь, однако полагаю, что хотя меня судит Верховный суд РСФСР, это не его помещение. Скорее всего, они проводят выездное заседание в одном из районных судов -- из соображений "безопасности": и зал поменьше, и легче охранять меня от друзей и иностранных корреспондентов.

Неожиданно я обнаруживаю среди надписей магендавид, а под ним слова на иврите: "Узник Сиона Иосиф Бегун. Крепись и мужайся!" Вот так сюрприз! О том, что ветерана нашего движения преподавателя ив-рита Иосифа Бегуна арестовали по обвинению в тунеядстве незадолго до меня, я, конечно, помнил. Но тогда было неясно, доведут ли власти дело до суда, теперь же мне ясно , что его судили в этом же здании. Иосиф, понятно, не мог знать, что вскоре попаду сюда и я, но послал свой привет и поддержку тому, кто последует за ним. Спасибо, Иосиф!

Я возвращаюсь в зал. Полчаса назад я входил в эти двери как во сне и успокоился лишь внутри. Сейчас происходит обратное: я спокоен -- но лишь до тех пор, пока не оказываюсь в зале. В двух шагах от меня, в первом ряду, -мой брат! Леня поворачивается, вздрагивает, как от ис-пуга, но тут же широко улыбается и поднимает большой палец руки: все, мол, хорошо!

Не отрывая взгляда от его заметно оплывшего за этот год лица, я са-жусь на скамью подсудимых и говорю, улыбаясь, первое, что приходит в голову:

-- А ты потолстел!

-- Отставить разговоры! -- предупреждают в один голос мои стражи.

Я хочу спросить брата об отце, о маме, о Наташе, но тут вдруг мне в голову приходит неожиданная мысль: ведь если его впустили в зал, зна-чит, меня наверняка не расстреляют! Становится совсем легко, и я толь-ко сейчас понимаю, что страх быть расстрелянным не оставлял меня полностью никогда. Теперь этого не должно случиться -- я ведь давно убедил себя, что вынести такой приговор они могут только в том случае, если никто не узнает, в чем именно состоит обвинение.

Судья тем временем спрашивает мнение прокурора по поводу адво-ката. Тот отвечает:

-- По делу предусмотрена возможность высшей меры наказания, по-этому обвиняемому полагается адвокат. Но коль скоро Щаранский на-стаивает, прокуратура не возражает против того, чтобы он защищал се-бя сам.

Два поворота головы судьи к заседателям -- два кивка. Суд удовлет-воряет ходатайство подсудимого.

-- Адвокат может покинуть зал заседания.

Дубровская уходит, на прощание дружески улыбнувшись мне и пожелав всего хорошего. Теперь и я отвечаю ей вежливой улыбкой: благодарю за добрые слова. В конце концов, в чем она виновата? Ей приказали, и у нее не было выхода. Сейчас я, кажется, готов понять каждого.

Итак, после всех задержек процесс наконец начинается. Судья зачи-тывает обвинительное заключение. Длится это минут сорок. Слушая знакомый текст, я почти неотрывно смотрю на брата. Леня же сосредо-точен на том, что слышит, лишь время от времени делая мне успокаива-ющие жесты и подбадривающе улыбаясь. Слушай, Леня, слушай, запо-минай получше!

Как я и опасался, суровый тон текста производит на него впечатле-ние. Брат мрачнеет и, глядя на меня в упор, отрицательно качает голо-вой -- это он внушает мне: не признавай себя виновным! Ведь там, на воле, до сих пор не знают, сломили меня на следствии или нет, вот Леня и пытается поддержать меня на всякий случай. Когда судья упоминает "подрывные западные радиостанции, использовавшие клеветническую информацию Щаранского и его сообщников", брат подносит одну руку к уху, а второй указывает на меня: мол, сейчас там большой шум вокруг твоего дела. Ленин сосед, специально подсаженный к нему кагебешник, хватает его за руку и что-то злобно говорит.

Наконец чтение обвинительного заключения завершено. Судья спра-шивает меня:

-- Признаете ли вы себя виновным?

Я встаю, ловлю напряженный взгляд брата и почти радостно заяв-ляю:

-- Виновным себя не признаю, все предъявленные мне обвинения считаю абсурдными .

Больше я не успеваю ничего произнести, ибо судья поспешно объяв-ляет перерыв. Однако прежде чем выйти, я не только обмениваюсь с Ле-ней улыбками, но и ухитряюсь показать ему фотографию Авитали. Он удивлен и обрадован, пытается жестами сообщить мне что-то, но брата опять хватают за руку. Напряжение его, похоже, спало.

Обед. Моим конвоирам приносят еду из спецбуфета: ветчину, сыр, черную икру, фрукты. Мне же привозят баланду из тюрьмы: специаль-но из-за одной порции гоняют машину, лишь бы не нарушить инструк-цию и не дать зеку человеческую пищу.

Настроение у меня прекрасное. Какие изменения в моей жизни за полдня! Я видел брата, он слышал текст обвинения и знает, что я не ус-тупил. Даже если сейчас его выведут из зала -- а я ни на минуту не ис-ключаю такой возможности, -- им уже никого не обмануть.

Заседание возобновляется. Лени на его месте нет. Вывели? Нет, вон он -в самом конце зала, у стены, ищет меня взглядом, привставая. Его персональный опекун тоже переместился в последний ряд, не спускает с него глаз.

Судья предлагает мне дать ответ по существу предъявленного обви-нения. Я достаю из папки листок с основными тезисами. Говорю кратко, чтобы брат ухватил самую суть обвинения и защиты. Подробности ос-тавляю на потом -ведь запомнить сразу слишком много он не сможет.

Отвечая на первую часть обвинения -- измена Родине в форме помо-щи иностранным государствам, -- я останавливаюсь на шести пунктах.

Первый: вопреки утверждениям обвинения в наших документах о положении евреев в СССР нет никакой клеветы. Евреи в Советском Со-юзе действительно подвергаются насильственной ассимиляции: они изо-лированы от языка, культуры, религии, истории своего народа. Иллюст-рирую сказанное рядом примеров.

Второй: евреи, пожелавшие выехать из СССР, оказываются вне за-кона, становятся жертвами произвола и репрессий. Привожу типичные примеры. Именно этим и была вызвана деятельность еврейских активи-стов по привлечению внимания мировой общественности к положению евреев в Советском Союзе.

Третий: вопрос эмиграции из СССР не является внутренним делом государства. Это подтверждает декларация прав человека, Пакт о граж-данских и политических правах, Заключительный акт совещания в Хельсинки. Сегодня наша открытая борьба за выполнение Советским Союзом этих соглашений объявлена изменой Родине. Возможно, это са-мый серьезный шаг на пути к реанимации сталинизма.

Четвертый: поправка Джексона -- гуманный акт американского Конгресса, впервые связавший одну из важных проблем прав человека с двусторонними соглашениями между странами. В этом смысле поправка Джексона -- идейная предшественница Заключительного акта, приня-того в Хельсинки. Попытки обвинить активистов еврейского движения, приветствовавших ее, в измене Родине так же нелепы и противоправны, как и репрессии против членов Хельсинкской группы, требовавших от правительства СССР выполнения принятых им на себя международных обязательств.

Пятый: эпитет "сионистский" фигурирует в деле как юридический термин, синонимичный определениям "антисоветский", "изменниче-ский". Связь с сионистской организацией сама по себе рассматривается как доказательство измены Родине. А между тем сионизм -- всего лишь движение евреев за национальную независимость, за создание собствен-ного государства. Объявляя сионизм вне закона, СССР тем самым объ-являет незаконным и государство Израиль, которое он в свое время при-знал.

Шестой: моими сообщниками в изменнической деятельности назва-ны американские дипломаты и корреспонденты. Прежде всего, никаких доказательств тому, что они агенты секретных служб США, нет. Суще-ствует порочный круг: КГБ утверждает, что в советской прессе приводи-лись примеры их шпионских операций, а в статьях из газет, имеющихся в деле, говорится о том, что эти действия известны компетентным орга-нам. Но даже если кто-то из них и был шпионом, чему я не нашел в деле никаких доказательств, -- важно ведь не это, а лишь то, какие отноше-ния связывают меня с этими людьми. Информация, которую я им пере-давал, относилась исключительно к теме прав человека в СССР. Каж-дый день можно прочитать в советской прессе интервью с гражданами западных стран, не просто критикующими порядки в своем государстве, но и прямо призывающими к изменению режима; меня же обвиняют в измене Родине лишь за передачу западным корреспондентам информа-ции о нарушениях Советским Союзом соглашений в области прав чело-века.

-- Еще более грубые передержки и фальсификации допущены КГБ при обвинении меня в измене Родине в форме шпионажа, -- сказал я, но был тут же остановлен судьей.

-- О шпионаже мы будем говорить на закрытом заседании суда: ведь речь идет о государственных секретах.

-- Но никаких секретов в деле нет! Единственный документ, объяв-ленный секретным, -- списки отказников, причем я с легкостью дока-жу, что и это не так. Но ведь я в любом случае не намерен зачитывать списки в зале суда, я собираюсь говорить лишь о методах следствия. На-стаиваю на том, чтобы мне дали высказаться по этому поводу на откры-том заседании.

Но судья непреклонен. Быстро получив два дежурных кивка, он сно-ва объявляет перерыв. Уходя, я вижу поднятый вверх Ленин большой палец: мол, молодец! -- и его радостную улыбку.

После перерыва судья обращается ко мне:

-- Готовы ли вы дать конкретные и правдивые показания по каждо-му эпизоду обвинения?

-- Да, конечно. Буквально по каждому эпизоду можно рассказать немало интересного о методах работы следствия, -- отвечаю я. -- Вот, например, первый "изменнический" документ: наше письмо в Конгресс США от июля семьдесят четвертого года, где речь идет о превентивных арестах еврейских активистов во время пребывания в Москве президен-та Никсона в июне семьдесят четвертого года. Я был одним из аресто-ванных, точнее, -- похищенных: ведь в тюрьме меня, как и других, де-ржали более двух недель без всякого суда, без каких бы то ни было объ-яснений, и из-за этого я чуть было не опоздал на собственную свадьбу. А между тем в обвинительном заключении утверждается, что письмо это -- клеветническое, что приведенные в нем факты не соответствуют действительности. И впрямь -- никаких справок о том, что мы были под арестом, нам не выдали, никаких следов происшедшего в официальных бумагах не осталось... Так проводились превентивные аресты или нет?

Я напоминаю, что был в тот момент единственным из похищенных, кого еще не уволили с работы, а потому по возвращении добился, чтобы институт выплатил мне деньги за все вынужденные прогулы. Районный судья, к которому я обратился, испугался, что придется официально вы-яснять, где я пропадал так долго, при мне позвонил моему начальству и потребовал от него немедленно выдать мне причитающуюся сумму и за-быть о моем "прогуле"...

Тут судья перебивает меня:

-- Я сейчас вас спрашиваю не об этом! Объясните, кто именно, когда и при каких обстоятельствах изготовил этот документ и все последую-щие.

Я отказываюсь отвечать на этот вопрос и обстоятельно, чтобы брат хорошо усвоил, излагаю свою позицию:

-- Так как всю нашу деятельность в еврейском движении я считаю законной, правильной и нужной, то не буду спорить даже в том случае, если вся она будет приписана мне одному. Помогать же КГБ фабрико-вать дела, подобные моему, против других отказников я не намерен. В то же время, если в зале суда будут присутствовать иностранные адво-каты, подобранные моими родственниками, это послужит хотя бы ми-нимальной гарантией тому, что дело будет рассмотрено объективно. В таком случае я готов дать подробные ответы на все вопросы по каждому документу и эпизоду.

Слово предоставляется прокурору. Вот отрывки из нашего диалога, которые запомнились мне.

-- Вы говорите, что эмиграция запрещена, -- почему же около ста пятидесяти тысяч евреев уехали?

-- Это произошло не по желанию властей, а вопреки ему.

-- Почему многие из уехавших страдают в Израиле, обивают пороги советских посольств, просятся назад?

-- Это не соответствует действительности. Хотят вернуться единицы. Но существенно, что в отношении этих людей, которых не пускают об-ратно, Декларация прав человека нарушена дважды: ведь в ней ясно го-ворится, что каждый человек имеет право свободно выехать из страны, в которой живет, и вернуться в нее.

-- Почему вы не критиковали порядки, существующие на Западе?

-- Как видно даже из советской печати, на Западе каждый гражда-нин может открыто выступать с критикой своего правительства. Беспокоиться о том, что мир не узнает о нарушениях прав человека в капита-листических странах, не приходится. В СССР же такие выступления считаются преступными, и за них предусмотрена кара. Если здесь не найдутся люди, готовые рисковать своей свободой и, возможно, жизнью, то мир никогда не узнает правды о положении с правами человека в СССР.
[1] [2] [3] [4]