Борисович. Не убоюсь зла (18)

* * *

Прочитан пятьдесят один том дела. Заполнены моими записями пять толстых папок. Теперь я должен был подписать протокол о том, что с делом ознакомлен, после чего начнется подготовка к суду.

Я еще раз перечитал УПК, чтобы узнать все о своих правах на этом этапе. Оказывается, у меня еще есть возможность заявить ходатайство о дополнении материалов дела. Но стоит ли этим заниматься? Ведь суд почти наверняка будет закрытым, и все мои усилия окажутся напрасны-ми. И все же я решил такое заявление написать: по крайней мере, в деле останутся доказательства абсурдности и лживости их обвинений.

Двадцать шестое мая семьдесят восьмого года. На оформление за-крытия дела пришли Володин и Илюхин и объявили мне, что и где я должен подписать.

-- Прежде я хочу сделать письменное заявление, которое будет включено в протокол о закрытии, -- сказал я.

-- Что еще за заявление? -- повысил голос Володин. -- Хватит муд-рить, давайте действовать по закону. Вот двести первая статья, там все указано, -и он протянул мне уголовно-процессуальный кодекс.

К счастью, я его заранее прочитал. Перелистав несколько страниц, я показал полковнику другую статью: двести третью, где говорится об этом моем праве.

-- Да-а, вижу, что адвокат вам действительно не нужен, -- раздра-женно заметил Володин. -- Ладно, читайте ваше заявление и следова-тель запишет его в протокол.

-- Ну, нет! -- сказал Илюхин, внимательно выслушав меня. -- Та-кую антисоветчину пишите сами, своей рукой, наш следователь этого делать не станет.

Что ж, я с удовольствием записал в протокол, что следствие с самого начала подгоняло дело к заранее вынесенным газетой "Известия" обви-нениям, что их цель -- скомпрометировать еврейское эмиграционное движение, что обвинения либо абсурдны, либо лживы, что дело засекре-чено, хотя никаких тайн в его материалах нет, что подбор этих послед-них тенденциозен и существенно неполон. Поэтому у меня есть хода-тайство о включении в дело дополнительных документов, и я представ-лю его в течение пяти дней.

До истечения этого срока я передал следствию более тридцати стра-ниц текста, в котором -- вся "идейная" суть моей защиты. Я не вдавался в подробности по поводу того, кто что делал, кто что говорил, кто что знал, а лишь утверждал: деятельность активистов еврейского нацио-нального движения не была инспирирована из-за рубежа, не противоре-чила ни международному праву, ни советским законам. Она -- результат существующего в СССР положения с эмиграцией. Я просил предста-вить копии правил, регулирующих выезд из Советского Союза и даю-щих ответ на следующие вопросы: можно ли вообще покинуть страну без приглашения от родственников; вправе ли человек знать, почему ему отказано в выезде; существуют ли предельные сроки отказа. На каждый из них должен был, естественно, последовать отрицательный ответ. После этого на конкретных примерах, собранных нами, я просил объяснить, в чем причина многолетних отказов футболисту, специали-сту по китайской философии, художнику, летчику, демобилизовавше-муся из армии сразу после войны...

Следствие утверждает, что мы клеветали, говоря о положении евреев в СССР. Я просил приобщить к делу справки о том, сколько в СССР школ, где преподается иврит (ни одной!); сколько книг на этом языке выпущено с конца двадцатых годов (ни одной, не считая нескольких ан-тисионистских брошюр); издавалась ли на иврите Тора (ни разу!); мо-жет ли человек, желающий преподавать еврейский язык, зарегистриро-ваться в качестве частного учителя, платить налоги и избежать тем са-мым уголовного преследования за незаконную деятельность (нет!); пре-подается ли идиш в школах Еврейской автономной области (ни в од-ной!); была ли издана хотя бы одна книга на русском языке по еврей-ской истории или культуре (нет!). В доказательство тому, что в СССР проводится антисемитская кампания, я просил приобщить к делу книгу В.Бегуна "Ползучая контрреволюция", изданную в СССР совсем недав-но, а также шедевр черносотенного творчества начала двадцатого века "Протоколы сионских мудрецов" -- с тем, чтобы продемонстрировать духовное родство двух этих произведений.

Я ходатайствовал об очных ставках с Адамским и Петуховым; требо-вал, чтобы на суде получили возможность выступить в качестве свиде-телей те, кого мы защищали от преследований. "Так, например, -- пи-сал я, -- в заявлении Хельсинкской группы о положении в тюрьмах и лагерях приводятся фамилии около ста заключенных, готовых дать по-казания, однако ни один из них не был допрошен".

Для того, чтобы доказать открытый характер нашей деятельности по составлению списков отказников, я потребовал приобщить к делу те из них, которые мы посылали в советские официальные инстанции задолго до осени семьдесят шестого года, когда мы якобы получили из-за рубежа соответствующее задание ЦРУ.

Но как опровергнуть заключение экспертизы о том, что списки со-держат секретную информацию? Я обратил внимание адресата на ту-манность формулировки, гласящей, что они "в совокупности и в целом" составляют государственную тайну, и потребовал поставить перед экс-пертами следующий вопрос: означает ли это, что в каждом отдельном случае секретности нет, а во всем списке она присутствует? Если да, то я хочу видеть официальную инструкцию, объясняющую такой пара-докс. Если же нет, то пусть эксперты приведут хотя бы один пример по-добной информации, содержащейся в списках отказников, и я попрошу очную ставку с тем, от кого ее получил, чтобы выяснить, как она могла оказаться в заполненной им анкете. Тут расчет был прост: если КГБ включил в наши списки какие-то секретные сведения, чего я без Дины установить не мог, это выяснится в ходе очной ставки.

В начале июня ходатайство было подано и через неделю отклонено по всем до единого пунктам. Дело ушло в суд. Мне оставалось лишь ждать, готовить себя к предстоящему и развлекаться игрой в шахматы с сокамерником. Он у меня теперь был новый.

* * *

В феврале здоровье Тимофеева резко ухудшилось. Переживания по-следних лет не прошли бесследно, и с ним случился микроинфаркт, по-сле чего его забрали в тюремную больницу.

Недолго побыл я один в камере: уже в марте у меня появился новый сосед и опять из советской элиты -- бывший помощник министра авто-мобильной промышленности СССР, атлетического сложения брюнет лет сорока, придавленный, но, в отличие от Тимофеева, еще не слом-ленный судьбой.

-- Леонид Иосифович Колосарь, -- представился он. -- Жертва кле-веты и махинаций в высшем аппарате министерства и в Прокуратуре СССР.

-- Статья шестьдесят четвертая. Сионист, -- кратко отрекомендо-вался я.

Замешательство его было недолгим.

-- Ну, то, что вы еврей, понятно сразу, а вот сионистов я себе пред-ставлял иначе. Неужели против советской власти боролись? -- и тут же поспешно добавил традиционное: -- Я сам украинец, но у меня много друзей-евреев.

-- Якщо вы бажаетэ, то можэтэ розмовляты зи мною украиньскою мовою, -предложил я, перейдя на его родной язык.

Это оказалось решающим шагом к нашему сближению. Как при-знался мне впоследствии новый сосед, за десятилетия жизни в Москве он ни по чему так не соскучился, как по языку своего народа. Родом Ко-лосарь оказался из Полтавы, один из предков его был кем-то вроде ми-нистра иностранных дел в Запорожской Сечи, и сим обстоятельством Леонид Иосифович очень гордился. Образование, однако, этот украин-ский казак поехал получать в Москву. Общественная работа, спорт, ин-женерная карьера... Однажды министр автомобильной промышленно-сти, тоже украинец, обратил внимание на способного земляка и взял его себе в помощники.

Из рассказов моего сокамерника о своей работе меня особенно заин-тересовали те, которые описывали атмосферу рабского трепета перед начальством, царившую на самых верхах советской чиновничьей пира-миды. Должен, к примеру, его грозный шеф, привыкший разносить ди-ректоров крупнейших заводов как нашкодивших мальчишек, погово-рить с председателем Совета Министров Косыгиным -- и не о чем-ни-будь неприятном, не дай Бог, просто отчитаться по какой-то работе. Ко-лосарь заранее готовит все необходимое: деловые бумаги, напитки, ле-карства. В назначенное время помощник министра набирает номер.

-- Косыгин на проводе.

Министр берет трубку, встает по стойке "смирно" и докладывает. Ес-ли разговор завершается благополучно, то он отделывается легким сер-дцебиением, принимает валидол и четверть часа отдыхает, лежа на ди-ване. Если же товарищ Косыгин чем-то недоволен, то министра срочно приходится увозить домой с сердечным приступом. Случалось вызывать и скорую. В конце концов дело кончилось-таки инфарктом.

Колосарь вспоминал о своем шефе с юмором, но не без теплоты: по-мощник министра -- почти член его семьи. Леонид Иосифович, напри-мер, не только бумаги для босса готовил, но и семейные дела устраивал, в частности, снимал ресторан для свадьбы дочери министра, получал для него в спецраспределителе дефицитные товары.

Я, конечно, и раньше знал о существовании распределителей. Од-нако только из рассказов моего соседа понял, насколько разветвлена и детально продумана иерархическая система содержания власть иму-щих. Министр, являющийся членом Политбюро, министр -- член ЦК, замминистра, начальник главка -- у каждого из них разный тип рас-пределителя. Чем выше поднялся ты по служебной лестнице, тем бли-же подошел к коммунизму: выбор товаров стал больше, а цены на них -- дешевле. И все другие льготы расписаны строго по рангу: ми-нистр, скажем, имеет особый абонемент, по которому всегда может получить два билета на любой спектакль в любой театр; замминистра -- то же самое, но, если не ошибаюсь, только раз в неделю; начальник главка -- два раза в месяц -- и так далее по убывающей. Причем люди эти в театры, как правило, не ходят, но льготы свои весьма ценят. Если даже тебя понижают в должности, но в рамках тех же льгот -- это еще полбеды, но опуститься до распределителя более низкого ранга -- это уже настоящая трагедия: подняться до прежнего уровня будет очень трудно.

Колосарь рассказал мне, как однажды спросил своего шефа, заму-ченного разнообразными недугами: .

-- Почему бы вам в вашем возрасте не выйти на пенсию?

Министр совершенно серьезно ответил ему:

-- Если я скончаюсь на своем посту, то поминки будут в Централь-ном Доме Советской Армии, некролог -- в "Известиях" за подписями всего Политбюро, а похоронят меня на Новодевичьем кладбище. Если же я умру пенсионером, то поминки будут в ресторане, некролог -- в от-раслевой газете и подпишет его новый министр, а похоронят на Вагань-ковском.

Ну, а что думали о капитализме эти небожители, так охотно приоб-ретавшие западные товары и так безуспешно пытавшиеся поднять со-ветскую экономику до уровня мировых стандартов? Колосарь вспоми-нал, как несколько раз в обстановке, исключающей всякую возмож-ность лицемерия, шеф говорил ему:
[1] [2] [3] [4]