Борисович. Не убоюсь зла (12)

[1] [2] [3] [4]

-- Хочу, -- говорю я серьезно, но при этом с трудом сдерживаю смех и прикусываю язык, чтобы не сболтнуть лишнее, как в случае с Захаро-вым.

-- Со временем узнаете, -- многозначительно говорит Солонченко. -- Это все друзья вашего Тота.

Бедняга! Он не знал, что его подвел переводчик, который не смог правильно прочесть слово "Lou" -- "Лу" -- сокращение от имени Луис. Так звали Розенблюма, физика из Кливленда, одного из первых, начав-ших в Америке борьбу за советских евреев. Если бы КГБ это знал, то обрадовался бы, может, еще больше. А так им пришлось шантажировать меня несуществующим Джо, делая вид, что за этим именем скрывается некто из ЦРУ.

Впрочем, сверив перевод письма с подлинником, я обнаруживаю ве-щи посерьезнее. В ожидании принятия поправки Джексона Лу Розенблюм призывал нас собирать информацию, с помощью которой можно было бы проверить, как СССР соблюдает договоренность, достигнутую в ходе переговоров Киссинджера и Громыко. Но при переводе с английского слова "full compliance with" -"полное соблюдение" -- преврати-лись в "дальнейшие уступки".

-- Вот в чем была ваша цель! Даже если бы мы согласились на требо-вания Джексона, вы вместе с вашими американскими сообщниками со-бирались требовать дальнейших уступок!

Тут уж я промолчать не мог и написал заявление, в котором указал на явное искажение смысла письма и потребовал исправить перевод. От-вет гласил, что следователь английского языка не знает, а к концу след-ствия документ будет еще раз проверен переводчиком. Все это не поме-шало КГБ приобщить письмо к делу неисправленным и упомянуть о нем в приговоре в доказательство моей и моих "сообщников" изменнической деятельности.

Целью научных семинаров ученых-отказников, по показаниям тан-дема, было то же, ради чего мы составляли списки: перекачивание со-ветских тайн на Запад. На эти семинары, по их словам, приезжали под видом ученых представители тамошних спецслужб и увозили с собой со-бранную для них секретную научную информацию.

Я выслушивал всю эту мешанину фактов и домыслов, фамилий ре-альных людей и поручиков Киже и думал: так что же опасней, что хуже -- попытки впутать меня в какой-то пошлый детектив или извращенное толкование нашей деятельности? Если в первом случае КГБ надо про-явить определенную изобретательность, то во втором и придумывать ничего не надо: заявления мы писали, списки составляли, на демонстра-ции ходили, в семинарах участвовали. Десятки московских, ленинград-ских, рижских, кишиневских, минских евреев уже сегодня могут быть обвинены в том же, в чем и я.

А почему, собственно, "могут" -- наверняка уже обвиняются! Пусть даже пока никто не арестован, но, без сомнения, идут допросы, на лю-дей оказывают давление, их шантажируют. На это указывали и темы, которые Солонченко поднимал на допросах в августе и сентябре.

Обычно, покончив с чтением показаний тандема, следователь начи-нал рассуждать о том, какой размах приняла наша деятельность, сколь-ко людей по всей стране было вовлечено в нее.

-- Я, конечно, понимаю, -- говорил он, -- что вы не могли быть главной фигурой во всем этом, однако нет ничего странного в том, что и Липавский, и Цыпин, и другие свидетели отводят вам в движении цент-ральную роль. Допрашиваем-то мы их по вашему делу, а человек так уж устроен: всегда пытается переложить ответственность с себя на дру-гого.

Затем следователь, как правило, пересказывал различные эпизоды из жизни алии последних четырех-пяти лет, проявляя при этом нема-лую осведомленность. Цель его очевидна: внушить мне, что один из мо-их коллег -- трус, другой -бабник, третий -- стяжатель, четвертый -- честолюбец... Должен признаться, что в его характеристиках не все бы-ло взято с потолка: стукачи свое дело знали, да и подслушивание велось вполне квалифицированно.

Я же в описании следователя выглядел на фоне остальных чуть ли не ангелом: и в материальных дрязгах отказывался участвовать, и к друзьям относился лучше, чем они того заслуживали, и умен-то я, и добр, и вообще, если бы не мои ошибочные взгляды, то был бы я отличным ма-лым. Никогда не приходилось мне получать от КГБ столько комплимен-тов, как в эти недели, но я прекрасно понимал, что льстят они мне не-спроста.

Вывод, к которому подводил меня Солонченко, был следующим; гре-шили все, кто больше, кто меньше, но главные злодеи теперь продолжа-ют наслаждаться жизнью в Израиле и в Москве, а мне одному придется за них держать ответ -- экая несправедливость! Это давление оказалось куда более слабым, чем предыдущий натиск, но зато было длительным и нудным. Лихая атака захлебнулась; противник избрал тактику осады моих позиций, подвергая их интенсивному, но не слишком опасному ар-тобстрелу.

План КГБ, судя по всему, был прост: заставить меня усомниться в друзьях, ослабить мою внутреннюю связь с ними, а затем, уловив мо-мент, когда одиночество и ощущение безысходности станут угнетать ме-ня особенно сильно, вновь предложить мне искать выход в сотрудниче-стве с ними.

Но у КГБ был свой сценарий, у меня -- свой, у них свои цели, у меня -свои, у них своя игра, у меня -- своя, так успешно начатая двадцать пятого июля. И чем больше я увлекался ею, тем меньше было у меня времени и желания размышлять над аргументами Солонченко и компа-нии.

В десятых числах августа я получил дополнительное подтверждение тому, что игра моя развивается успешно. Надзиратель принес мне оче-редную, положенную раз в месяц, пятикилограммовую посылку из дома и выложил продукты на стол. Обычный порядок был таков: мне давали "сопроводиловку" -- опись вложенного, составленную отправителем, я сверял с ней содержимое посылки и расписывался в получении. Но на сей раз надзиратель протянул мне лист чистой бумаги:

-- Сами составьте список продуктов и распишитесь.

Я запротестовал: ведь видеть почерк кого-либо из родственников -единственная возможность убедиться, что он еще жив.

-- Таков теперь новый порядок, -- сказал вертухай.

Вскоре выяснилось, что новшество это почему-то не распространи-лось ни на моего соседа, ни на других обитателей Лефортово. Пока же, делать нечего, я стал составлять опись и тут же обнаружил, что все эти-кетки оторваны, -узнать сорт сыра или название зубного порошка бы-ло невозможно. Я обрадовался. Еще недавно КГБ сам объяснял мне че-рез Шнейваса, как передавать информацию с воли, заранее договорив-шись с домашними о том, что будет означать тот или иной продукт и о чем скажет то или иное его количество. Я тогда признался ему, что не додумался до этого, но теперь стало ясно: они не верят мне и подозрева-ют, что у меня есть связь с волей. Стало быть, я получил еще одно убе-дительнейшее доказательство тому, что мои "оговорки" и о Лернере, и о том, что никто не арестован, соответствуют действительности.

Потерять возможность лишний раз увидеть почерк близкого челове-ка было, конечно, обидно, но я убеждал себя в том, что приобрел вместо этого нечто большее: уверенность в правильности моей стратегии. Если бы между догадками, которые я выдавал за достоверное знание, и ис-тинным положением вещей на воле были противоречия, следователи не сомневались бы, что я блефую, и не пытались столь явно пресечь мою связь с внешним миром.

Между тем кагебешники продолжали демонстрировать вновь и вновь, насколько они поверили мне. Во второй половине августа с ин-тервалами в несколько дней последовали три обыска, беспрецедентные по тщательности. Забрали на проверку все библиотечные книги и мои записи, отклеивали каждую этикетку с вещей и продуктов, складка за складкой прощупывали одежду, простукивали стены, жалкую тюрем-ную мебель; с помощью одного прибора искали металлические предме-ты, с помощью другого -- полости в дереве... Я держался спокойно, ста-раясь скрыть радость и злорадство, и лишь время от времени бросал им:

-- Да что мы, прятать не умеем, что ли? -- или нечто иное в том же духе.

Но сосед мой в раздражении сказал ищейкам:

-- Четвертый год в Лефортово, а такого не видел. Что вы ищете здесь, приемник?

Главный среди них внимательно посмотрел на него, схватил за руку и быстро спросил:

-- А почему вы заговорили о приемнике?

Бедный Михаил Александрович страшно перепугался. Сразу после обыска его вызвали на беседу; вернувшись в камеру, он долго насторо-женно присматривался ко мне, а вечером, во время игры в домино, вдруг тихо сказал:

-- Или я ничего в людях не понимаю и вы совсем не тот, кем каже-тесь, или наш КГБ сам себя свел с ума шпионскими историями. Прием-ник -- придумать же такое!

Он фыркнул, но объяснять ничего не стал. Впрочем, я и не спраши-вал, только посоветовал ему:

-- Не принимайте все это близко к сердцу, Михаил Александрович. Ведь вас жена ждет. Кстати, ваш ход.

А через несколько дней, когда мне пришлось в очередной раз уте-шать его, расстроенного семейными неурядицами, отвлекать от тяже-лых мыслей, он вдруг сказал:

-- Говорят, вы готовы родного отца продать, только бы увидеть свою фамилию в западных газетах. Неужели это правда?

-- Судите сами, Михаил Александрович.

Наши отношения продолжали носить тот же осторожно-ровный, по-луприятельский характер.

* * *

Единственным трофеем, который кагебешники захватили в резуль-тате серии обысков, была маленькая скрепка, завалившаяся когда-то за подкладку пиджака. Скрепка -- предмет металлический, острый, а по-тому для хранения в камере запрещенный. Пиджак у меня был старый, с многочисленными дырами в карманах, и провалиться сквозь них мог и пистолет, не то что скрепка. Однако когда меня привезли в тюрьму, то всю одежду тщательно проверили и не нашли ничего подозрительного. Сейчас же Петренко грозно вопрошал:

-- Откуда у вас скрепка?

-- Я за качество работы ваших служащих, обыскивавших меня после ареста, не отвечаю. Вы, кстати, сами там присутствовали, -- напомнил я ему, -- и должны были контролировать своих подчиненных.
[1] [2] [3] [4]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.