Борисович. Не убоюсь зла (11)

-- Хм... Видите ли, я полагаю, что будет лучше, если вы пошлете мне это письмо по почте.

-- А вы уверены, что оно дойдет? Может, все же надежнее, если я вручу вам его лично?

-- Нет-нет, лучше по почте! -- повторил корреспондент и повесил трубку.

Копию нашего обращения я ему, конечно, тут же выслал заказным письмом. Еще одну, и тоже заказным, -- в Париж, самому Марше. Но полагаться на советскую почту я не стал и, конечно, правильно сделал: письма эти не дошли -- во всяком случае, так впоследствии утверждали адресаты.

Сразу же после звонка в "Юманите" я встретился с корреспонден-том "Ле Монд" Жаком Амальриком и передал ему текст письма. Оно попало в прессу, его читали по радио, а через день мне сообщили, что со мной хочет встретиться корреспондент газеты "Унита", которому я перед тем тоже звонил, но не дозвонился. Я пришел к нему домой. Условия жизни представителя коммунистической прессы не шли ни в какое сравнение с "комфортабельным" бытом "буржуазных" журнали-стов. Часто бывавший в "гетто для классовых врагов", я на сей раз попал в обычный советский дом. Нет милиционеров, проверяющих до-кументы и передающих сотрудникам КГБ всякого, кто приходит один, без сопровождающего его западного корреспондента или дипломата. Нет "хвостов", которые увязываются за тобой, когда ты выходишь на улицу. Квартира, правда, раза в два больше обычной московской. Но ведет себя хозяин как осторожный советский чиновник: тщательно взвешивая каждое слово, говорит, что письмо немедленно уйдет к ад-ресату, что, возможно, Берлингуэр и захочет встретиться, но сам он ничего обещать не может, ведь его дело -только передать послание.

В итоге Марше вообще на съезд не приехал, прислал своего заме-стителя. Берлингуэр пробыл в Москве лишь сутки, произнес достаточ-но резкую критическую речь и тут же отбыл восвояси. Как уверял ме-ня корреспондент "Унита", его патрон мечтал с нами встретиться, но дела не позволили.

Тем не менее затея наша принесла-таки свои плоды: впервые за всю историю движения за выезд ни одного из активистов не подвергли превентивному аресту, хотя слежка, и очень назойливая, конечно же, была. Никто, понятно, не мог знать наверняка, в чем причина такого редкостного "либерализма", но нам приятно было думать, что письмо наше сыграло в этом не последнюю роль.

Сейчас Солонченко зачитал мне показания тандема, из которых явствовало, что КГБ придает нашему документу особое значение. "Провокация Щаранского направлена на подрыв международного ком-мунистического движения", -- так оценивал письмо Цыпин. "Щаранский постоянно генерировал все новые и новые антисоветские идеи, и письмо к коммунистам Запада -- наиболее яркий тому пример", -- заявлял Липавский. Оба они, как я понимал, говорили то, что им дик-товали.

-- Весьма польщен тем, как высоко ценит КГБ мои скромные уси-лия по установлению диалога с коммунистами, -- сказал я следовате-лю.

Но Солонченко, похоже, только того от меня и ждал. Он быстро вынул из другого конверта и предъявил мне еще один документ: пись-мо генеральному секретарю французской социалистической партии Франсуа Миттерану, посланное нами где-то через месяц после пред-ыдущего. В нем подробно описывалось положение евреев, добиваю-щихся выезда в Израиль, говорилось о государственном антисемитиз-ме в СССР. В отличие от послания Марше и Берлингуэру это было гораздо более агрессивным по тону -- как в отношении советских ру-ководителей, так и в отношении партнеров французской социалисти-ческой партии -- коммунистов, оставивших наше к ним обращение без ответа. Эта идея принадлежала Виталию. Теперь уже написал черновик он, взял меня в союзники, и мы обошли всех других "соав-торов", собирая подписи. Последним, кого мы посетили, был Лернер.

Я с интересом перечитал письмо и вернул его следователю, кото-рый тем временем раскрыл очередной конверт и вынул еще один ли-сток. "Ну и аккуратисты эти кагебешники! -- подумал я. -- Каждая бумажка у них в особом конверте!"

-- Так вы утверждаете, что устами Липавского и Цыпина говорит КГБ? Ну, а кто говорит устами этого человека? -- и Солонченко про-чел следующее: "Если раньше мы вышли на коммуникации Брежнев-Марше, то теперь можем выйти на коммуникации Марше-Миттеран, что для Марше может оказаться даже чувствительней".

Он смотрел на меня не отрываясь: пытался определить по выраже-нию лица, вспоминаю ли я эту фразу.

-- Вот вам и еще одно свидетельство провокационного характера ваших действий. Что вы об этом скажете?

Фразу эту я вспомнил сразу -- возможно, из-за слова "коммуни-кации", которое вообще-то не из моего лексикона. Цитата из нашего разговора с Лернером в его доме была записана кем-то абсолютно точ-но. Были мы там втроем: Александр Яковлевич, Виталий и я; беседо-вали, в частности, о том, чего мы можем ожидать от письма Митте-рану. В том, что квартира Лернера прослушивается, никто из нас не сомневался; случалось,что мы даже использовали это в своих целях.

Итак, удивляться тому, что мои слова стали известны КГБ, не при-ходилось. Но разговор тот не содержал вроде бы ничего криминально-го -это была очередная беседа о том, как вовлечь в дискуссию о по-ложении советских евреев широкие круги западной общественности. Однако фраза, вырванная из контекста, прозвучала здесь, в кабинете следователя КГБ, как-то жутковато. А главное -- они впервые проде-монстрировали, как можно использовать против меня уже не чьи-то слова, а мои собственные.

Немного подумав, я сказал Солонченко:

-- Прошу занести в протокол ваш вопрос с указанием, какой имен-но документ мне зачитан, когда он составлен и тому подобное.

Смысл этого требования был прост: если они собираются использо-вать против меня пленки с записью подслушанных разговоров, то пусть открыто скажут об этом. Я ведь хорошо знал, что оперативники КГБ не любят оставлять следы и что оправдать подслушивание ссыл-ками на закон им будет не так просто.

И действительно, Солонченко сразу же пошел на попятный:

-- Но разве вы не знаете, чьи это слова? -- а когда я повторил свое требование, поспешно спрятал документ в конверт и сказал. -- Ну ладно, это неважно. Я имею в виду для нашего допроса. Хотел прове-рить, как у вас с памятью.

Однако через некоторое время, уже закончив допрос, он вдруг по-зволил себе откровенность:

-- Надеюсь, вы понимаете, что бывают случаи, когда прокурор да-ет разрешение на прослушивание разговоров. Есть разница между безответственной болтовней, даже клеветой, и изменой Родине. Ну, да мы с вами еще дойдем до этого. А пока -- думайте, думайте!

10. ОБВИНЕНИЕ В ШПИОНАЖЕ

Прошло около недели. Не помню, допрашивали ли меня в те дни; если допросы и были, то никакого следа в памяти они не остави-ли.

Запомнилось мне лишь то, что я постоянно возвращался в мыслях к разговору с Солонченко, гадая, какие из бесед, в которых я участвовал, записаны в КГБ, вертел и так и сяк ту или иную фразу, пытаясь пред-ставить себе, какой смысл она может обрести, если ее вырвать из кон-текста. Глупое, конечно, это было занятие, и я корил себя: чепухой ув-лекся, самоедствуешь; скроить уголовное дело они могут и из докладов, прочитанных на съезде КПСС, а не то что из наших разговоров; лучше думай о том, какую бы ловушку им еще подстроить, какая информация тебе нужна. Но никак не удавалось мне победить свои страхи, отогнать одно неприятное воспоминание, которое было им причиной.

Месяца за два до моего ареста московский диссидент Марк Морозов стал навещать активистов одного за другим, сообщая каждому по сек-рету сенсационную новость: сотрудник оперативного отдела КГБ предлагает инакомыслящим свою помощь, готов поставлять им ин-формацию. Сначала Марку никто не верил, а наиболее горячие головы так и вовсе выгоняли его из своего дома, считая все это провокацией охранки. Тем временем кагебешник стал предупреждать Марка о предстоящих обысках и даже арестах, и вскоре мы убедились, что по крайней мере часть этой информации была достоверной. Так, Марк сообщил Бороде о предстоящем обыске за два часа до прихода группы. Юрий Орлов заранее узнал о том, что решен вопрос о его аресте. Правда, почти в каждом случае было и свое "но": когда Володя узнал об обыске, агенты КГБ уже дежурили у подъезда, и вынести из квар-тиры большую часть материалов, за которыми они охотились, ему не удалось. Орлов, получив предупреждение Морозова, в тот же вечер ушел от слежки и покинул Москву, отсрочив свой арест на неделю Но тем временем был арестован Александр Гинзбург. А самое главное -- как выяснилось, КГБ внимательно следил за теми, кто, узнав о предстоящем обыске, спешил перенести друзьям на хранение самиздатскую литературу. Словом, оснований считать, что Морозов стал невольным помощником органов в их очередной провокации, было вполне достаточно. Тем не менее я продолжал общаться с ним, по-лагая, что в любом случае полезно знать, какую именно информацию КГБ хочет нам сообщить.

Последний раз я встретился с Марком в начале марта, за два дня до статьи в "Известиях". Он позвонил мне и сказал, что нам необходимо срочно увидеться. Я вышел из дома и обнаружил за собой сразу трех "хвостов".
[1] [2] [3] [4]