9
[1] [2]9
Постояв еще немного возле ребят, Саша пошел за своим чемоданом.
– А я вас дожидалась, – сказала Ксения, – хотела выйти, посмотрите, пожалуйста, за девочками.
– Вы ненадолго?
– Десять минут, не больше.
– Идите.
Девочки сидели смирно, тихо, прижавшись друг к другу. Об аресте отца они, конечно, не знают, но видят, как встревожена мать, понимают: что-то случилось. И другие дети здесь выглядели такими же пришибленными, смятенность и озабоченность взрослых передавались им, также покорно сидели на узлах или чемоданах, ни смеха, ни улыбки.
Саша потрепал старшую по щеке:
– Тебя как зовут?
– Лена.
– Лена, Елена, Елена Прекрасная. Знаешь такую сказку?
– Меня не Елена зовут, а Марлена.
– А-а, – протянул Саша. – Понятно, «Маркс – Ленин». А тебя? – спросил у младшей.
Та прошептала что-то непонятное.
– Как, как? – переспросил Саша.
Старшая пояснила:
– Ее зовут Лина, это значит Сталина.
Имена девочек многое говорили об этой семье.
По залу пробежал легкий шумок, почувствовалось беспокойное движение, приближался наряд.
Патрульные подошли к Саше. Привычно и уже спокойно он вынул паспорт: наряд был все тот же.
И действительно, старший, бросив взгляд на паспорт, тут же вернул его и кивнул на детей:
– Чьи дети?
– Женщины одной, она вышла на минутку.
– Какая женщина, как фамилия?
– Не знаю, стояла рядом женщина, сказала: «Выйду на минутку, посмотрите за детьми».
Старший присел на корточки перед Леной:
– Девочка, тебя как зовут?
– Марлена.
– Молодец, Марлена! А фамилия как, знаешь?
– Знаю. Павлова.
– Па-авлова, – удовлетворенно протянул лейтенант. – Павлова, говоришь? – И они переглянулись с напарником.
Значит, искали именно Ксению. И вот, пожалуйста, так легко и быстро напали на след. Не успела уехать.
– Ну хорошо, – патрульный снова обратился к Лене, – а где твоя мама?
– Здесь мама, вышла только.
– А папа?
– Папа… – Она почему-то посмотрела на Сашу. – Папа… В Красноярск уехал.
– Выходит, вы к нему едете?
Девочка молчала.
Патрульный прошел со своим напарником дальше, однако не выпуская из поля зрения девочек и дверь. И как только Ксения вернулась, наряд тут же двинулся в ее сторону. Сейчас эту несчастную задержат и отведут с детьми в комендатуру. Тоска, тоска…
И вчера, и позавчера, все эти дни уводили кого-нибудь для проверки документов, нагло, на глазах у всех хватали людей, понимая, что никто и слова не скажет в осуждение. И очередь покорно расступалась, освобождая дорогу, успокаивая свою совесть тем, что зря в комендатуру не таскают, значит, есть за что.
Никто ни во что не хотел вмешиваться. Люди тряслись от страха. Радио орало на всю площадь: «Изменники!», «Враги!», «Шпионы!», «Вредители!». По-прежнему каялись в своих преступлениях подсудимые, и толпа понемногу стала поддаваться панике. Ночью кто-то уронил с лавки железный бидон, он грохнулся об пол, и тут же испуганно заголосили бабы. Случись такое месяц назад, до этого процесса, кто-нибудь матюгнулся бы в адрес недотепы, и все бы на этом кончилось. А тут не спали и шумели, и судачили до утра, мол, и в Тайшете могут бомбу взорвать, где народу много, там и взрывают.
Патрульные тем временем подошли к Ксении.
– Ваши документы!
Ксения восприняла это спокойнее, чем накануне, – документы ее уже два раза проверяли. Опять откуда-то из-под пальто достала паспорт.
Патрульный перелистал, поднял глаза на Ксению, долго сверял ее лицо с фотографией, но паспорта не вернул.
– Пройдемте в комендатуру, гражданка!
– Нет, нет! – вскрикнула она. – Зачем? Я с детьми…
– Дети подождут, вы скоро вернетесь.
Девочки заплакали, вцепились в мать.
– Пройдемте, гражданка! – еще строже повторил патрульный.
Ксению увели. В дверях она обернулась, взглянула последний раз на дочек, лицо было залито слезами.
Саша обнял девочек, они бились в его руках, маленькие, несчастные.
– Ну, девочки, перестаньте! Мама за билетами пошла. Билеты получит, вернется за вами, вы и поедете.
Так он их успокаивал, хотя был уверен, что Ксению не отпустят, а пришлют кого-нибудь из комендатуры, уведут детей и заберут чемодан.
Но никто не приходил.
И Саша начал нервничать. А тут еще по радио передавали последние слова подсудимых.
Пятаков: «Через несколько часов вы вынесете ваш приговор. И вот я стою перед вами в грязи, раздавленный своими собственными преступлениями, лишенный всего по своей собственной вине, потерявший свою партию, не имеющий друзей, потерявший семью, потерявший самого себя…»
Радек: «Граждане судьи! После того как я признал виновность в измене родине, всякая возможность защитительных речей исключена…»
Что-то захрипело в репродукторе, разобрать было можно только отдельные слова:
– «…получал директивы и письма от Троцкого, которые, к сожалению, сжег… Мы, и я в том числе, не можем требовать никакого снисхождения… Хочу одного… встать на место казни и своей кровью смыть пятно изменника родины».
Все вранье, все придумано.
И все признались. Люди с легендарными биографиями, своими руками создавшие это государство, подтвердили, что толкали собственную страну в пропасть. Пытки? Дьяков к нему пыток не применял. К тому же пытки связывались в его представлении со средневековьем, с инквизицией. Дико думать, что в наше время поджаривают пятки, вбивают клинья под коленную чашечку, подвешивают за ноги, а под головой разжигают костер или делают «шпигованного зайца» – проводят по голой спине несколько раз валком с вбитыми гвоздями и вырезают целые полосы кожи и мяса. Нет, искалеченного человека на суд не выставишь. Бьют, наверное, смертным боем. Так бьют, что никто не выдержит. Поэтому оговаривают себя.
Саша поглядел на часы. Почти час назад увели Ксению, а никто за девочками не приходил. Скоро прибудет 116-й, что делать, если Ксения к этому времени не вернется?!
Самому отвести девочек в комендатуру? Забрали мать, берите и детей! А они ответят: «Тебе какое дело? Чего вмешиваешься? Без тебя знаем, что у детей есть мать. Почему хлопочешь? Ты ей кто? Кем приходишься? Предъяви документы! Ага, ссылку отбывал в Кежме, оттуда, значит, с Павловыми и знаком. Потому и заботишься. Вот, оказывается, с кем был связан враг народа Павлов – с ссыльным контрреволюционером, он тебя и освободил, понятно! Чтобы ты снова вредил и гадил! Задержать его, сукиного сына! Нашелся ходатай, нашелся адвокат!» И заметут, загребут пока «для выяснения личности», а там и новый срок припаяют.
Но что делать, если ребята ему купят билет, а за девочками не придут? Они дремали, привалившись друг к дружке. Оставить здесь? В конце концов их должны забрать, обязаны забрать! Не могут же бросить на произвол судьбы малолетних детей! Да еще на вокзале!
Саша оглядывался в сторону кассы: не начали ли продавать билеты? Черт возьми, хоть бы поезд опоздал! Он взглянул на часы – пятнадцать минут оставалось до прибытия 116-го. И тут же началось движение у кассы, видимо, появился кассир, значит, поезд придет вовремя. Толпа у кассы сгрудилась, и Саша потерял из виду ребят.
Теперь он уже не отрываясь смотрел в ту сторону, где находилась привокзальная комендатура, прислушиваясь в то же время к голосу диктора, объявлявшего по радио приговор:
– «Пятакова, Серебрякова, Муралова, Дробниса, Лифшица, Богуславского, Князева, Ратайчак, Норкина, Шестова, Турок, Пушина, Граше – к расстрелу.
Сокольникова и Радека – к десяти годам…»
Окончание приговора он пропустил мимо ушей: из комендатуры вышли четверо военных, двое свернули к кассе, а двое направились в их сторону. Нет, прошли мимо. Забыли, что ли, в комендатуре про детей?
Как всегда, когда открывалась касса, задвигалась и Сашина общая очередь. Она не убавлялась, а, наоборот, прибавлялась, в нее вставали те, кто отходил, кто сидел в стороне на вещах, уточняли, кто за кем стоит, спорили. И когда через пять минут касса закрывалась, очередь мгновенно успокаивалась, все разбредались по своим местам, чтобы снова погрузиться в безнадежное ожидание.
Так было и на этот раз, хотя билеты продавались дольше обычного, достались даже кое-кому из общей очереди. Значит, ясно: командированные получили билеты.
И только Саша об этом подумал, как увидел Вартаняна, тот проталкивался к нему, помахивая билетом:
– Давай быстрей! Ребята уже побежали.
– Какой вагон?
– Пятый, – торопливо ответил Вартанян. – Давай!
Девочки открыли глаза. Маленькая снова заплакала.
– Тихо, Лина, тихо!
– Это что, твои? – вытаращил глаза Вартанян.
– Да не мои, не мои, – с отчаянием произнес Саша, – чужие дети, но, понимаешь, я как-то должен их пристроить!