VII

VII

Однажды летом, под вечер, стоял Иоэль босиком на краю газона и подстригал живую изгородь. Над переулком, над всем пригородом Рамат-Лотан плыли деревенские запахи скошенной травы, унавоженных грядок, обильно увлажненной земли. Множество маленьких дождевальных установок разбрызгивали воду, вертясь на лужайках и в палисадниках у каждого дома.

Было четверть шестого. Соседи возвращались с работы; то и дело кто-нибудь ставил машину, выходил из нее не спеша, потягиваясь, распуская узел галстука еще до того, как успевал ступить на мощеную дорожку, ведущую к дому.

С противоположной стороны улицы из распахнутых в палисадники дверей доносился голос диктора: настало время телевизионных новостей. Там и сям были видны соседи, расположившиеся прямо на траве и заглядывающие внутрь своих домов, в гостиную, где стоит телевизор. Приложив некоторые усилия, Иоэль мог разобрать слова диктора. Но мысли его были далеко. Временами он переставал стричь изгородь, заглядевшись на трех девочек, игравших на тротуаре с овчаркой. Они называли ее Айронсайд — так звали героя сериала, шедшего несколько лет тому назад, парализованного сыщика. Этот сериал Иоэлю довелось смотреть несколько раз, в одиночку, в гостиничных номерах разных столиц. Какую-то из серий он видел в дубляже на португальском, но и тогда понял, в чем заключалась интрига, впрочем не слишком сложная.

По всей округе разносилось пение птиц; казалось, радость переполняла их до краев: они качались на верхушках деревьев, прыгали по заборам, порхали над лужайками. Однако Иоэлю было известно, что птицы летают не от полноты чувств… Издали, с шоссе, огибавшего Рамат-Лотан, докатывался, словно рокот морских волн, шум напряженного транспортного потока.

За спиной Иоэля в гамаке лежала его мать, одетая по-домашнему, и читала вечернюю газету. Однажды, много лет назад, мать рассказала Иоэлю, как, затолкав его, трехлетнего, в скрипучую детскую коляску и завалив сверху собранными второпях свертками и узлами, прошла с этой коляской сотни километров — от Бухареста до порта Варна. Побег удался, потому что в продолжение всего пути она выбирала только обходные, кружные, захолустные дороги. В его памяти не сохранилось ничего, кроме смутной, словно размытой картины: полутемное помещение корабельного трюма, заполненное многоярусными железными нарами и до отказа набитое мужчинами и женщинами, стонущими, плюющимися, блюющими друг на друга и, вполне возможно, на него. И единственный, неотчетливо проступающий фрагмент этого тяжелейшего плавания: его мать, вопя, до крови царапаясь и кусаясь, дерется с каким-то лысым, небритым мужчиной. Отца своего Иоэль совсем не помнил, хотя знал, как тот выглядит по двум коричневым фотографиям из маминого старого альбома. Он также знал — или пришел к такому заключению, — что его отец был не евреем, а румыном-христианином. И пропал он из его жизни и жизни матери еще до того, как пришли немцы. Но воображение рисовало ему отца в образе того лысого, заросшего щетиной мужчины, который бил мать на корабле.

По другую сторону изгороди из индийской сирени, лагерстремии, которую он подстригал, сидели в белых садовых креслах и пили — не торопясь, со всей возможной тщательностью — кофе с мороженым брат и сестра, американцы, соседи по дому, построенному для двух семей. С тех пор как несколько недель назад Иоэль и остальные въехали, семейство Вермонт уже несколько раз приглашало его и женщин провести вместе вечер — выпить чашечку кофе глясе или посмотреть после программы новостей комедию по видео. Иоэль отвечал: «С удовольствием». Но пока еще ни разу не откликнулся на приглашение. Вермонт, бодрый, розовощекий, рослый, с манерами грубоватого фермера, всем своим видом напоминал пышущего здоровьем зажиточного голландца с рекламы дорогих сигар. Был он добродушным и громкоголосым. Возможно, потому, что плохо слышал. Сестра была моложе его по крайней мере лет на десять. Анна-Мари или Роз-Мари — Иоэль не запомнил. Маленькая привлекательная женщина со смеющимися, младенчески голубыми глазами и вызывающе заостренной грудью.

— Хай! — сказала она весело, поймав взгляд Иоэля, устремленный поверх изгороди на ее фигуру. Следом за ней и брат произнес то же односложное приветствие, разве что чуть менее весело.

Иоэль ответил:

— Добрый вечер.

Женщина подошла к изгороди. Груди ее под трикотажной блузкой смотрели в разные стороны. Приблизившись и с удовольствием перехватывая взгляд, никак не отрывающийся от ее тела, она проговорила по-английски, быстро и тихо:

— Что, тяжела жизнь? — И громко, на иврите, спросила, нельзя ли взять потом его садовые ножницы, чтобы подровнять живую изгородь и с их стороны.

— Отчего же, конечно, — ответил Иоэль и после некоторого колебания вызвался сделать это сам.

— Берегитесь! — заметила она со смехом. — Я ведь могу и согласиться…

Предвечерний свет мягко окрашивал все вокруг в странный медово-золотистый цвет. Два-три прозрачных облака проплыли над пригородом от моря к горам. Легкий бриз принес с собой солоноватый запах, навевающий едва ощутимую печаль, которую Иоэль не стал отгонять. Ветер слабо прошелестел листвой, скользнул по ухоженным газонам, обрызгал голую грудь Иоэля водяной пылью, долетевшей из фонтанчика для полива на соседней вилле.

Вместо того чтобы закончить работу и, обойдя изгородь, подровнять другую сторону, как обещал, Иоэль положил ножницы на край газона и пошел прогуляться до того места, где переулок упирался в забор, окружающий цитрусовую плантацию. Там постоял он несколько мгновений, пристально вглядываясь в густую листву, тщетно пытаясь уловить, что за бесшумное движение чудится ему в глубине плантации. Пока снова не заболели глаза. Тогда он повернул домой…

Вечер все длился и длился. Из какого-то окна донесся женский голос: «Ну и что? Завтра тоже будет день…» Иоэль мысленно проанализировал эту фразу, но не нашел в ней никакой погрешности. У садовых калиток ему то и дело попадались почтовые ящики необычной формы, порой весьма затейливые. От двигателей некоторых машин на стоянках все еще тянуло теплом, смешанным с запахом пережженного бензина. И тротуар, мощенный квадратными бетонными плитами, излучал слабое тепло — босым ногам Иоэля это было приятно. На каждой из плит имелся знак фирмы — две стрелы и между ними надпись: «Шарфштейн LTD, Рамат-Ган».

Авигайль и Нета вернулись на машине из парикмахерской после шести. Несмотря на траур, Авигайль выглядела свежей, как наливное яблоко; ее круглое лицо и крепкое тело вызывали в памяти образ цветущей славянской крестьянки. В ней было так мало сходства с Иврией, что какое-то мгновение он никак не мог вспомнить, что связывает его с этой женщиной. Что же касается дочери, то она подстриглась под ежик, этой мальчишеской стрижкой, словно бросая ему вызов отцу, чьего мнения не спросила. Иоэль и на этот раз предпочел промолчать. Когда обе вошли в дом, он сел в машину, которую Авигайль бросила на стоянке, завел, выехал задним ходом, развернулся и поставил автомобиль точно посредине под навесом — теперь машина смотрела прямо на дорогу, готовая в любой момент рвануться вперед.
[1] [2]