XXXIV

[1] [2]

XXXIV

Неожиданно пришли солнечные дни. Конец недели был омыт сияющей зимней голубизной. Среди голых садов, на лужайках, слегка поблекших от заморозков, вдруг стал разливаться медово-теплый свет. Прикасаясь и не прикасаясь к кучам мертвых листьев, он зажигал в них то там, то тут отблески цвета расплавленной меди. На черепичных крышах в переулке слепяще вспыхивали отражатели солнечных бойлеров. Застывшие на стоянках машины, водосточные трубы, лужицы воды, осколки стекла у края тротуара, почтовые ящики и оконные стекла — все было охвачено стремительно разгоравшимся пламенем. Пляшущий солнечный зайчик метался по кустам и по траве, скакал от стены к забору, высветил почтовый ящик и, как молния, перемахнув через дорогу, загорелся огненным шаром на воротах дома напротив. Тут у Иоэля мелькнуло подозрение, что расшалившийся солнечный блик каким-то образом связан с ним — замирает и перестает метаться, стоит самому Иоэлю застыть в неподвижности. И в конце концов он сообразил, что «зайчика пускает» стеклышко его наручных часов.

Воздух постепенно наполнялся жужжанием насекомых. Ветер с моря приносил вкус соли и голоса детей, играющих на окраине поселка. Соседи выходили чистить от сорняков заболоченные лужайки, копать лунки под луковицы зимних цветов. Кое-кто из женщин развесил проветриваться постельные принадлежности. Какой-то парнишка мыл — разумеется, за плату — родительскую машину. Взглянув наверх, Иоэль заметил на самом конце голой ветки птицу, которая уцелела в заморозки и теперь, ошалев от неожиданного сияния, выводила в экстазе, снова и снова, без изменений и перерыва, нехитрую песенку из трех нот, которая растворялась в потоке света, густом и вязком, как текущий мед. Иоэль покрутил часы на запястье, стараясь, чтобы солнечный зайчик, добрался наверх и коснулся птахи, но усилия его были тщетны. А вдали, на востоке, над кронами цитрусовых, легкая дымка окутала горы, которые растворяясь в ней, стали голубыми и невесомыми — тенью гор, легкими пастельными пятнами на широком полотне сияния.

Поскольку Авигайль и Лиза уехали на зимний фестиваль, который проводится на горе Кармель, пришла пора устроить генеральную стирку. Энергичный, деловитый, Иоэль переходил из комнаты в комнату, собирая наволочки, пододеяльники, простыни, покрывала. Снял одно за другим со всех крючков полотенца, в том числе кухонные, опорожнил корзину для белья в ванной. Вновь прошелся по комнатам, обследуя одежные шкафы и спинки стульев, сгребая в охапку блузки и белье, ночные рубашки и комбинезоны, юбки и халаты, бюстгальтеры и носки. Покончив с этим, он сбросил с себя всю одежду, сделав еще выше гору грязного белья, и остался голым в ванной комнате. На разборку кипы ушло около двадцати минут. Оставаясь обнаженным, он тщательно сортировал вещи, время от времени разглядывая через свои «очки патера-интеллектуала» указания на ярлычках: какой вид стирки рекомендован. И старательно раскладывал белье по кучкам: для кипячения, для стирки в теплой воде, в холодной, для ручной стирки, — отмечая про себя, чтО можно отжать в центрифуге, а чтО — нельзя; какие вещи отправятся в сушильную машину, а какие следует развесить на круглой сушилке-вертушке, установленной им на заднем дворе с помощью Кранца и его сына Дуби. Только покончив со всеми подготовительными операциями, он нашел нужным одеться, а затем вернулся и врубил машину. Пощелкал переключателем, устанавливая программу — стирка с нагревом вещей из грубого полотна; белье из деликатных тканей, требующих бережного отношения, оставил напоследок. Так пролетела половина утренних часов, а Иоэль, погруженный в работу, почти не заметил этого. Он твердо решил покончить со стиркой до того, как Нета вернется со спектакля в Доме актеров. Иоэль представлял этого парня, Ирмиягу, из альбома эпитафий, который наложил на себя руки, потому что страстное желание оказалась неисполнимым — или что там имелось в виду? И видел его прикованным к инвалидной коляске. Если этот малый не изведал греха, то лишь потому, что, не имея ни рук, ни ног, особенно не нагрешишь, ни не наделаешь дурных поступков. Что же касается комиссии под председательством верховного судьи Аграната, которая, возможно, была несправедлива к генерал-полковнику Давиду Элазару, то Иоэль напомнил себе слова, из года в год повторяемые Учителем: может, абсолютная истина и существует, а может, нет — это проблема философов, но любой идиот, каждый мерзавец в точности знает, что такое ложь.

А чем он займется теперь, когда все белье, кроме того, что еще сушится на заднем дворе, уже аккуратными стопочками сложено на полках в шкафах? Выгладит то, что требует глаженья? А потом? В сарае для инструментов он уже навел порядок в прошлую субботу. Две недели тому назад, переходя от окна к окну, предпринял все меры, чтобы одолеть ржавчину, поразившую оконные решетки. От электродрели — это он знал наверняка! — следует наконец избавиться, как от дурной привычки. Кухня сияет безупречной чистотой, и ни одной ложки в сушилке для посуды: все лежат по ящичкам. Может, стоит ссыпать в один пакет початые кулечки сахара? Или подскочить в теплицу Бардуго, что на въезде в Рамат-Лотан, и купить немного луковиц зимних цветов? «Ты заболеешь, — сказал он самому себе словами матери. — Ты заболеешь, если не начнешь делать что-нибудь». Эту возможность он мысленно взвесил, рассмотрел со всех сторон и не нашел никакой ошибки. Он вспомнил намеки матери на солидную сумму, припасенную ею и способную открыть дверь в мир бизнеса. И золотые горы, что бывший сослуживец, если только он согласится стать партнером в частном сыскном агентстве. И увещевания Патрона. И разговоры Ральфа Вермонта о каком-то инвестиционном канале, о колоссальном канадском консорциуме, и его обещание за восемнадцать месяцев удвоить вклад Иоэля. И Арик Кранц не отступал, подбивая на авантюру — ночное дежурство в больнице, дважды в неделю, в качестве облаченного в белый халат санитара-волонтера (так на американский манер называл Арик тех, кто работал безвозмездно). Сам Кранц, подвизаясь на этом поприще, уже совершенно потерял голову от чар медсестры-волонтерки по имени Грета и поклялся, что не успокоится, пока «не расколет ее справа и слева, сверху и снизу, а также и по диагонали». Для Иоэля он приметил и застолбил двух других медсестер, Кристину и Ирис — выбирай любую. Или обеих.

Нагруженный снаряжением для разбивки временного лагеря: очки для чтения и солнцезащитные, бутылка содовой и бренди, стакан, книга о начальнике генштаба и крем для загара, кепка с козырьком и радиотранзистор, — вышел Иоэль в сад, поваляться в гамаке и позагорать, пока не вернется Нета и не сядут они за поздний обед. А в самом деле, почему бы не принять приглашение шурина? Отправиться одному в Метулу. Пожить там пару дней. А может, недельку-две. А почему не пару месяцев? Голый до пояса, будет он с утра до вечера работать в поле, на пасеке, во фруктовом саду. Там, среди деревьев, он в первый раз познал Иврию, которая вышла то ли закрыть, то ли открыть краны поливальной установки, а он, солдат, заблудившийся во время учений по ориентированию (Иоэль был тогда на командирских курсах), возле этих самых кранов наполнял водою свою флягу. И когда она приблизилась на расстояние пяти-шести шагов, он, заметив ее, окаменел от страха и почти перестал дышать. Она бы не обнаружила его присутствия, если бы ноги ее не уперлись в его нагнувшееся тело, и он не сомневался, что сейчас она закричит, но она не закричала, а прошептала ему: «Не убивай меня». Оба были ошеломлены, не сказали и десятка слов, прежде чем тела их внезапно прижались друг к другу, ищущие, неуклюжие, скованные одеждой. Они катались по земле, тяжело дыша, тычась друг в друга, словно два слепых щенка, причиняя друг другу боль, и для каждого из них все кончилось, едва успев начаться, и в тот же миг они разбежались в разные стороны. Там же, среди фруктовых деревьев, он был близок с ней и во второй раз, спустя два месяца, когда, словно завороженный, вернулся в Метулу и караулил ее две ночи возле тех самых кранов, а на третью ночь, столкнувшись вновь, они набросились друг на друга, словно умирающие от жажды, потом он попросил ее руки, а она сказала, что он не в своем уме. С тех пор они встречались по ночам. И только спустя какое-то время увиделись при свете дня и стали уверять друг друга, что ничуть не разочарованы.

С течением времени он, возможно, научится у Накдимона кое-каким вещам. Например, попытается овладеть искусством доить ядовитых змей. Раз и навсегда выяснит, какова же действительная цена наследства, оставленного стариком. Докопается — хоть и с большим опозданием, — что же на самом деле произошло в ту далекую зиму, когда Иврия убежала от него в Метулу и после утверждала, будто «проблема» Неты исчезла, потому что ему было запрещено навещать их. А между этими расследованиями он будет закалять и нежить свое тело под солнцем, на полевых работах, среди птиц и ветра, как в дни юности, во время стажировки в кибуце; было это еще до женитьбы на Иврии, еще до того, как он поступил на службу в военную прокуратуру, откуда его послали на специальные курсы.

Однако размышления о размерах собственности в Метуле и днях, когда он работал в поле, улетучились, не вызвав в нем никакого воодушевления. Жизнь в Рамат-Лотане не требовала больших расходов. Денег, которые передавал Накдимон каждые полгода, в купе с пенсиями бабушек и его собственной, а также разницы между арендной платой за две иерусалимские квартиры, и дом, хватало, чтобы обеспечить ему покой и свободу проводить время среди птиц и трав. Тем не менее он не стал ближе к тому, чтобы изобрести электричество или написать стихи, равные пушкинским. Ведь и там, в Метуле, он может пристраститься к электродрели или еще чему-нибудь в том же роде. Он чуть не расхохотался, вспомнив вдруг, как на кладбище Накдимон Люблин смешно перевирал арамейские слова из поминальной молитвы. Разумным и почти трогательным показался ему коллектив, а точнее, коммуна, созданная в Бостоне бывшими женами Ральфа и бывшими мужьями Анны-Мари вместе с их детьми, поскольку в душе он был согласен с последней строкой эпитафии, которую Нета отыскала в том альбоме: «Негоже человеку быть одному». Потому что в конечном счете речь идет не о позоре, не о мансарде, не о лунатизме, и не о каком-то там византийском рисунке, изображающем Распятие, — рисунке, противоречащем здравому смыслу. Речь, можно сказать, идет о том, что в какой-то степени служит предметом спора между лидерами двух крупнейших израильских партий Ицхаком Шамиром и Шимоном Пересом, где пониманию того, сколь опасна любая уступка, способная ведь она может повлечь за собой целую цепь последующих послаблений, противопоставляется мысль о необходимости быть реалистом и идти на компромиссы… Ага, кот! Вполне матерый котище, по всему видать, из того выводка, что кормился летом в сарае с инструментами. Теперь уже он пялит глаза на птицу ветвях.

Иоэль принялся за пятничный выпуск газеты, но, едва заглянул в него, задремал. Между тремя и четырьмя часами вернулась Нета — и прямиком на кухню. Пожевала что-то прямо у холодильника, приняла душ и сказала Иоэлю, который еще не совсем стряхнул остатки сна:

— Я снова возвращаюсь в город. Спасибо, что постирал мое постельное белье и поменял полотенце, но, право, мог бы этого не делать. За что мы платим домработнице?

Иоэль что-то пробормотал сквозь дрему, услышал удаляющиеся шаги, встал и перевесил свой белый гамак поближе к центру лужайки, так как солнце немного переместилось. И снова лег и уснул.

Кранц с женой приблизились к нему на цыпочках, присели за белый садовый стол и стали дожидаться пробуждения Иоэля, с интересом заглядывая в его газету и книгу. Годы службы и поездок приучили Иоэля просыпаться по-кошачьи стремительно: этакий внутренний рывок прямо из сна в чуткое бодрствование, без дремотной раскачки и сумеречного переходного состояния. Едва открыв глаза, он сразу спустил с гамака босые ноги, сел и с первого же взгляда понял, что Кранц и его жена снова в ссоре, надеются в его лице обрести миротворца и что именно Арик опять нарушил прежнее соглашение, достигнутое при посредничестве Иоэля.

Оделия Кранц сказала:

— Признайтесь, что еще не обедали сегодня. Если вы позволите, я на секунду загляну в вашу кухню и принесу все необходимое, чтобы накрыть стол: мы привезли вам куриную печенку с жареным луком и еще кое-какую вкуснятинку.

— Видишь, — обратился Кранц к Иоэлю, — первым делом она тебя подкупает. Чтобы ты был на ее стороне.

— Вот в таком направлении, — заметила Оделия, — и работает всегда его голова. Тут уж ничего не поделаешь.

Иоэль надел солнцезащитные очки, потому что закатное солнце слепило его воспаленные глаза. И расправляясь с жареной куриной печенкой и сваренным на пару рисом, поинтересовался здоровьем двух сыновей Кранцев, почти погодками, как он помнил.

— Оба против меня, — сообщил Кранц. — Оба придерживаются левых взглядов, а дома оба на стороне матери. И это несмотря на то что только за последние два месяца я потратил на компьютер для Дуби тысячу триста долларов, а на мотороллер для Гили выбросил тысячу сто. И в качестве благодарности они лупят меня по голове.

Иоэль осторожно прокладывал путь к зоне конфликта. Вытянул из Арика постоянные жалобы: запустила дом, запустила себя, а то, что сегодня потрудилась приготовить куриную печенку, так: это в твою честь — не для меня. Тратит бешеные деньги, а в постели скупится на ласку. И эти колкости: для нее первое дело утром, как только встанет, задвинуть мне что-нибудь эдакое, а последняя забота ночью — поиздеваться над моим брюшком да над кое-чем еще. Тысячу раз говорил: «Оделия, давай расстанемся, хотя бы на какое-то время». Но она всегда начинает угрожать, мол, мне следует поостеречься; то дом собирается сжечь, то с собой покончить, то газетчикам дать интервью. Не то чтобы я боялся. Наоборот. Пусть лучше сама поостережется…
[1] [2]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.