Глава 14 (2)

И вот теперь, на исходе невыносимо трудного 1925 года, Швейцер один, в усталой тишине своих вечеров принял решение построить новую больницу на новом месте и стал совершать все более далекие прогулки по окрестностям, выбирая участок.

Он разыскал наконец невысокий холм на берегу Огове, выше Ламбарене. На склоне холма поселился недавно какой-то белый лесоторговец, но некогда история этих мест была более шумной. Позднее Швейцер так описывал этот холм:

«Называется он Адолинанонго, что значит „Взирающий на народы“. Он заслуживает это название, потому что с холма видно далеко вокруг... На широкой вершине этого холма лежала некогда большая деревня короля племени галоа по имени Н'Комбе – „Король-солнце“. А внизу, на самом берегу, располагалась торговая фактория английской фирмы, находившаяся под покровительством „Короля-солнца“.

Швейцер иронически замечает по этому поводу, что и на Огове был свой «Король-солнце». Что касается английской торговой фирмы, то как раз в то время, когда ламбаренский доктор расхаживал по холму, обдумывая свой новый план, один из агентов фирмы писал в Иоганнесбурге книгу о своих торговых предприятиях, неизменно начинавшихся на холме Адолинанонго. И в тот год, когда ламбаренская больница переезжала на новое место, этот человек выпустил свою книгу в Лондоне под псевдонимом Торговец Хорн с предисловием Голсуорси. Швейцер прочитал эту книгу и впоследствии не раз вспоминал Торговца Хорна, отдыхая на холме над Огове:

«Если бы он вернулся сюда, он увидел бы, что природа не изменилась. Крокодилы все еще нередко дремлют с широко открытой пастью где-нибудь на песчаной отмели или поваленном дереве. Гиппопотамы в сухой сезон по-прежнему часто навещают воды Адолинанонго. Пеликаны еще кружат в воздухе. Острова я побережье все еще покрыты ярко-зелеными непроходимыми зарослями кустарников, отраженных в мутной воде».

Судя по этому и по другим описаниям, величественная нетроганая природа этих мест волновала Швейцера. Он решил строить здесь новую больницу.

Он не преуменьшал предстоящих ему трудностей. Он знал, что на долгие годы снова обрекает себя на прорабскую, плотницкую и грузчицкую работу. Он понимал, что придется расстаться с надеждой на близкий отпуск и на работу над незаконченной книгой. Он пошел на это.

Он нанес визит комиссару провинции, который вполне благожелательно встретил грандиозный проект самого авторитетного из местных врачей. Земля оставалась государственной, но Швейцер получил разрешение на «концессию» и мог теперь строиться на семидесяти гектарах, окружавших пустынный холм Адолинанонго, мог обрабатывать эту землю.

Вернувшись от комиссара в приподнятом, возбужденном настроении, Швейцер собрал врачей и сестер. Они не меньше, чем он сам, страдали от тесноты и неустроенности. Убеждать их не требовалось. И все же, как отмечает Швейцер, они поначалу «онемели от изумления». Потом они разразились радостными возгласами: они были «за». Пациенты смотрели на своих врачей с изумлением («к такой бурной жестикуляции и шумному оживлению среди нас они не привыкли!»). Помощники Швейцера были «за», хотя тоже понимали, что значило затеять такую стройку. «Сами только удивляемся, откуда возьмется у нас мужество начать такое предприятие», – записал Швейцер.

Что будет означать стройка для него, он тоже предвидел, хотя, наверное, и не в полной мере. Зато он прекрасно понимал, чем это грозит его семье, ждавшей его в Европе: «Я, однако, подумал о той жертве, какую это будет означать для моей жены и моей дочери. Они ждали меня к концу этой зимы (1925—1926 гг.); при нынешней же ситуации у меня вряд ли есть надежда попасть в Европу до начала следующей. Строительство нельзя оставлять без надзора, и при проектировании новой больницы нужно будет использовать мой опыт. Когда здания будут подведены под крышу, тогда уж ими смогут заняться другие».

Читатель, может быть, заметил, что в этом рассказе были упомянуты сестры, а не сестра. Дело в том, что как раз в это время прибыла в Ламбарене еще одна учительница из Эльзаса – мадемуазель Эмма Хаускнехт.

В книге Эрики Андерсон, вышедшей через четыре десятилетия после того, как Эмма Хаускнехт приехала в Африку, есть рассказ этой верной помощницы Швейцера о себе:

«В школе я слышала однажды лекцию про больницу доктора Швейцера. Я была так растрогана, что побежала домой и рассказала все родителям: „Вот чем я хочу заниматься, когда вырасту“. Отец нахмурился и сказал, чтобы я выкинула из головы эти дурацкие мысли. Но мама обняла меня и спокойно сказала: „Ты поедешь туда когда-нибудь, если очень хочешь“.

Потом Эмма стала учительницей. Ей было двадцать пять, когда она подошла к доктору Швейцеру после лекции и сказала, что она согласна на любую работу. И вот она приехала в Ламбарене, чтобы беззаветно трудиться здесь до конца жизни.

На холме Адолинанонго начались работы. Обмеряли территорию, потом начали расчистку места под новую больницу и под плантации. Это был нелегкий труд, но «сопротивление материала» и огромность задачи всегда вызывали у Швейцера душевный подъем. Он все свободное время проводил на строительной площадке: обмерял, вбивал колышки и сваи, организовывал, уговаривал, шутил. Он призывал себе на помощь образы Гёте, о чем вспоминал три года спустя, описывая расчистку леса:

«У меня была очень разношерстная бригада рабочих из числа добровольцев-пациентов и их родственников, которых вместе свел только случай и которые не хотели подчиняться никому, кроме „Старого Доктора“, как они называли меня. Так что я вынужден был много недель и месяцев провести в лесу, наблюдая за этими своевольными рабочими... И каждый раз, когда я был близок к отчаянию, я вспоминал, как Гёте в конце книги заставил своего Фауста отвоевывать у моря землю, на которой могли бы жить и кормиться люди. Так Гёте стоял рядом со мной в топких лесах, словно улыбаясь мне с пониманием и утешая меня...»

Если ему самому хватало Гёте, то рабочих он должен был вдохновлять пищей и подарками. Пищу и рабочих привозили из старого больничного городка. Если не хватало гребных лодок, то женщин отправляли на моторках. «При этом они кричат и визжат так, – записывает Швейцер, – что шум мотора звучит на этом фоне, как фисгармония на фоне оркестра». Музыкальные сравнения не оставляют его на стройке, тем более что музыкальные занятия пришлось оставить на время, так же как, впрочем, и все прочие, не связанные со строительством.

Под началом у Швейцера до пятнадцати рабочих, и рабочий день их «разворачивается как симфония»:

«Ленто : Они очень неохотно берутся за ножи и топоры, а я распределяю их по участкам. Процессия черепашьим шагом бредет к вырубке. Наконец все на месте. С величайшей осторожностью поднимается и опускается первый топор.

Модерато : Топоры и ножи движутся исключительно медленно, в темпе, который дирижер тщетно пытается ускорить. В полдень перерыв прекращает это изнурительное копание.

Адажио : С большим трудом мне удается вернуть людей на рабочие места в душном лесу. Ни дуновения ветерка. Время от времени раздается удар топора».

Гантер писал в своей книге, что таких плохих рабочих, как у Швейцера, ему, наверное, никогда не приходилось видеть. Швейцеру некогда было заниматься сравнениями: ему нужно было как можно скорее построить больницу для этих вот самых рабочих. И он дирижирует своей «симфонией».

«Скерцо : Несколько шуток, которые мне удается выдавить из себя в моем отчаянном положении, возымели успех. Духовная атмосфера оживляется, то там, то здесь слышатся веселые возгласы, некоторые из рабочих затягивают песню. Становится к тому же прохладнее. Легкое дуновение ветерка крадется от реки по густому подлеску.

Финале : Теперь все в веселом оживлении. Этот зловредный лес, из-за которого им пришлось идти сюда вместо того, чтобы спокойно сидеть в больнице, получит по заслугам. Рабочие с криком и воем переходят в наступление, со звоном стукаются друг о друга топоры и ножи. Теперь лишь бы только не пролетела птица, не пробежала белка, не послышались вопрос или команда, потому что малейший посторонний звук может разрушить это опьянение. Тогда топоры и ножи встанут на отдых, люди начнут обсуждать происшедшее да вдобавок еще какие-нибудь случаи, о которых им когда-то довелось слышать, и уж тогда их больше не втянуть в работу.

К счастью, нас ничто не отвлекло. Музыка звучит все громче и стремительней. И если финале продолжается хотя бы полчаса, день прошел не зря. Так идет до того момента, пока я не крикну: «Амани! Амани! (Шабаш!)», объявляя этим об окончании работы».

Он пишет об этой трудовой «симфонии» с тем же увлечением, с каким писал когда-то об исполнении Баха. Он и руководит своим неповоротливым ансамблем с такой же серьезностью, с какой некогда руководил баховским хором в Страсбурге.
[1] [2] [3]