ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ, в которой рассказывается о том, как Томазо Магараф ехал из Города Больших Жаб в Бакбук, а попал совсем в другой город
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ, в которой рассказывается о том, как Томазо Магараф ехал из Города Больших Жаб в Бакбук, а попал совсем в другой город
Как, вероятно, помнит читатель, Томазо Магараф, отчаявшись получить работу в Городе Больших Жаб, отправился в Бакбук к доктору Попфу. Доктор к этому времени уже сидел в тюрьме. Магараф этого не знал. И все же он ехал в Бакбук с тяжелым сердцем. С юных лет он привык зарабатывать себе на хлеб, и сознание, что он едет сейчас просить помощи у почти незнакомого, хотя и благожелательного человека, было для него невыносимо.
Бррр! Как это будет унизительно: ввалиться непрошеным, незваным в дом к замечательному ученому, оторвать его от важных научных работ, словно доктор и без того не сделал для него так много, не оказал ему совершенно безвозмездно величайшее из мыслимых благодеяний!
Он сидя прикорнул у окна, колеса нагоняли на него тоску своим монотонным тарахтеньем, душный и пыльный вагон печально поскрипывал, как бы сочувственно вспоминая вместе с Магарафом те совсем недавние времена, когда тот еще ездил в отдельных купе первого класса и к его услугам были самые дорогие рестораны, магазины и гостиницы Аржантейи.
За окном медленно проплывал пейзаж, осточертевший Магарафу за долгие годы его артистических скитаний. Море исчезло, лишь только поезд отгрохотал первый десяток километров от столицы. И сразу начались заводы, заводы, заводы. Они возникали перед Магарафом бесконечной вереницей унылых кирпичных и железобетонных зданий, серых дощатых заборов, испещренных саженными буквами фирменных названий. Стройные фабричные трубы, упиравшиеся дымными вершинами в неприветливые, низкие осенние облака, сменялись грузными, пузатыми домнами, на колошниковых площадках которых копошились крохотные человеческие фигурки. Мрачные литейные дворы. Закопченные своды стремительных бункерных эстакад. Черные, тускло поблескивающие горы угля. Рыжие горы железной руды, зеленоватые горы медной. Просторные изогнутые трубы кауперов и газопроводов. И снова домны, и пышущие огнем корпуса литейных, грохочущие громады кузнечных и механических цехов, длинные, как дурной сон, сборочные цехи, и составы, составы, составы — с рудой, углем, коксом, нефтью, серыми стальными болванками, голубоватыми рельсами, черными, чуть ржавыми чугунными чушками, составы с ящиками готовой продукции. Железнодорожные станции, зажатые со всех сторон пакгаузами, приземистыми и высокими, железными и деревянными, каменными, кирпичными, железобетонными. И снова заводы, и снова станции, и пакгаузы, и высокие, голенастые стальные мачты, уходящие в туманную, промозглую даль, как уэллсовские марсиане, с грузными серьгами фарфоровых изоляторов и могучими тросами проходов высокого напряжения.
Это здесь, у огненных рек расплавленного металла, у пылающих рассыпчатых многометровых стен коксовых пирогов, у раскаленных добела и словно живых, извивающихся змей проката, у блюмингов, разливочных машин, конвейеров, у рукастых подъемных кранов и разнообразных и разнокалибернейших станков и агрегатов, трудились изо дня в день, из года в год, до самого конца своих коротких и беспросветных жизней, миллионы людей, создавших богатство и мировое могущество своих хозяев.
Что, на первый взгляд, может быть общего между неприглядным, невыносимо будничным фабричным зданием и залитым огнями роскошным зданием столичного мюзик-холла, между безвестным слесарем или литейщиком и знаменитым артистом эстрады, имя которого у всех на устах? И все же все чаще и чаще приходил Томазо Магараф к обидной мысли, что даже в лучшие годы своей карьеры он по существу ничем не отличался от этих миллионов безвестных людей в грязных спецовках, что и он и они одинаково были наемными рабами чужих прибылей. Он всегда старался отогнать от себя эту мысль, она оскорбляла его, выводила из себя. Но она назойливо возвращалась вновь, и Томазо Магараф терял тогда всякое уважение к самому себе, потому что фабричный рабочий в Аржантейе — это самый последний человек. За ним идут уже профессиональные нищие.
В таком в высшей степени безрадостном настроении пребывал наш неудачливый герой, когда на одной из станций в вагон шумно ввалился грузный, высокий, багровощекий пассажир с перебитым носом и веселыми простодушными глазами общительного человека. Он легко забросил на багажную полку два весьма объемистых, но дешевых чемодана, плюхнулся на скамью напротив Магарафа, удовлетворенно вытер вспотевшее, сияющее лицо большим голубым платком, шумно вздохнул и, уставившись на Магарафа, вдруг ни с того, ни с сего залился раскатистым, детским смехом. Замолкнув так же неожиданно, он выпучил глаза, снова уставился на Магарафа, затем от полноты чувств, охвативших его, хлопнул Магарафа по коленке и снова захохотал.
— Томазо Магараф! — еле выдавил он из себя. — Будь я проклят, если не Томазо Магараф!
Магараф даже не успел рассердиться. Он хотел было смерить развязно хохочущего великана презрительным взглядом, но его лицо вдруг расплылось в теплой улыбке.
— Эге, старина! Вы не ошиблись! А судя по вашим изысканным манерам и мелодичному смеху, вы некий Эуген Циммарон!
Человека с перебитым носом охватил новый приступ смеха. Потребовалось несколько секунд, пока он наконец отсмеялся, отдышался и счастливо подмигнул Магарафу.
— Старый разбойник! Ты забыл упомянуть мой изящный носик, но бог тебе судья. Я ужасно рад тебя видеть. Ну что, не окончательно еще забыл старика Циммарона?
Забыть Циммарона! Человека, с которым душа в душу проработал два сезона в «Золотом павлине»! Двукратного чемпиона бокса Аржантейи! Человека, которого знает вся страна, которому не раз аплодировал сам президент Аржантейи!
— Ну, знаешь ли, — восторженно гремел между тем Циммарон, — если бы не фотографии в газетах, я бы ни за что, конечно, тебя не узнал! И потом, как ты одет! Прямо индийский набоб! Признавайся, богат?
— Как церковная крыса. А ты?
— Как ее сестра, — сразу поскучнел Циммарон. — Ты смотришь на Циммарона, а Циммарон уже давным-давно вышел в тираж. Только зря провалялся в этих грабительских клиниках, где стакан простой воды обходится тебе дороже бутылки шампанского, еле убрал оттуда ноги и, не приходя в сознание, — бац! — сдуру открыл ресторан… Хотел, видишь ли, отыграться после клиники… Тьфу! Вспомнить противно!
— Прогорел? — понимающе спросил Магараф.
— Странный вопрос! Конечно! Прогорел и решил: баста, еду в родные места, в Пелеп. Небоскребов там, правда, что-то незаметно, но зато экс-чемпионы бокса там не более частое явление. Открою в Пелепе какой ни на есть ресторанишко и кое-как дотяну до своего последнего земного нокаута.
Озабоченно сморщив свое багровое лицо, Циммарон снял с полки чемодан, извлек из него бутылку дешевого, но крепкого вина. Друзья выпили за встречу, за дружбу, за удачу, и не успел еще поезд дойти до ближайшей станции, как бывшему боксеру удалось уговорить Магарафа плюнуть на Бакбук, поехать в Пелеп и открыть там совместно ресторанчик. Экс-чемпион страны по боксу и бывший универсальный артист эстрады Томазо Магараф, тот самый, которого судили за то, что он вырос, должны были послужить неплохой приманкой в этом городке, еще более захолустном, нежели расположенный в двадцати километрах от него известный уже нам город Ломм.
— В крайнем случае, если тебя уж совершенно нестерпимо потянет обратно в мюзик-холл, — сказал Циммарон, — ты можешь отлично готовить свои номера и в Пелепе. Тихо, спокойно, ничто не отвлекает, и всегда под рукой добрый товарищ, который тоже кое-что понимает в цирковом деле, будь оно трижды проклято!
Так получилось, что Томазо Магараф, ехавший в Бакбук, пересел со своим старым коллегой в поезд, который на следующий день благополучно доставил их в Пелеп.