XIII

[1] [2] [3]

Легче всего было с народившимся молодым поколением. Я приказал отбирать новорожденных и приставил к ним двух негритянок, наиболее быстро воспринявших правильное произношение. В установленные часы матери допускались к своим младенцам для кормления, но под страхом строжайшей божьей кары им запрещалось при этом раскрывать рты. Никаких нежностей! Всякие слова, обращенные к восприимчивому уху младенца, могут пагубно отразиться на чистоте его произношения.

И что же, пришло время, когда я был полностью вознагражден За свои поистине нечеловеческие труды. Стоило мне зайти в хижины, где содержались дети, и зажмурить глаза, и мне казалось, что я слышу голоса моих дорогих птенчиков, прозябавших без своего любящего отца в чудовищно далеком Хэппитауне. Только тот, кто был навсегда или хотя бы на год оторван от своих детей, может понять и оценить горькое наслаждение, которое я в такие минуты испытывал.

Со взрослыми было сложней. Но почти все они вскоре стали родителями, почти все они имели в детских хижинах сыновей и дочерей, и это было немалым подспорьем в их обучении. Лишь тем, кто ценой должных усилий осваивал, наконец, правильное произношение, разрешалось видеться и изредка поболтать со своими отпрысками, а потом, по достижении ребенком пятилетнего возраста, и вовсе забрать его к себе домой. И родители, подстегиваемые отцовским и материнским инстинктом, старались во всю и достигали должных успехов. Ибо, надо отдать им справедливость, негры, как и многие птицы, на редкость музыкальны и переимчивы.

И вот пришло время, когда мне показалось, что я уже достиг цели моих трудов, и греховная гордыня обуяла мое сердце. Всеобщая покорность окружала меня, мне лестно было думать, что дело должного воспитания моих питомцев завершилось полной удачей, и это приятное заблуждение владело мною, пока - это случилось около десяти лет и трех месяцев тому назад - я, прогуливаясь одним пасмурным ранним утром, не набрел в глубине леса на негра, который вполголоса воровски объяснял своему десятилетнему сыну, как на языке йоруба называется море, небо, дерево, коза.

Словно гром среди ясного дня поразил меня. Но это был перст божий, и я Принял его с благодарностью и смирением.

Я и виду не подал, что стал свидетелем вопиющего нарушения одного из самых важных и решающих законов моего острова. Больше того, как и учит наша церковь, я постановил в сердце своем ответить добром на зло, учиненное мне и христианской цивилизации этим неблагодарным и низким существом. Пусть сам господь решит, что ему делать с подобными преступниками, которым не дорого ничто человеческое. И я в ближайшее же воскресенье собрал у себя, всех, кто остался в живых из прибывших со мною на «Пилигриме», чтобы еще раз - в который уже раз! - растолковать им евангельское учение и долг раба перед его господином. Я снова напомнил им, что нет спасения тому, кто нарушает законы, изданные его господином, ибо таких зверей в человеческом облике господь карает смертью, и поступает совершенно правильно.

Затем, чтобы показать изрядно перетрусившим неграм, что я к ним по-прежнему благоволю и что им нечего бояться, я щедро угостил их тушеной козлятиной, мною собственноручно изготовленной. Это уже само по себе было для них большой и незаслуженной честью. Но чтобы еще сильнее подчеркнуть, как благосклонно я к ним отношусь и что я не жалею ради них самых дорогих для меня вещей, я изготовил это сытное, вкусное и в высшей степени питательное блюдо в том самом медном котле, который сопутствовал мне во всех моих скитаниях еще со времен Плимута и который был единственной памятью о далекой и любимой Англии. И если на внутренних стенках этого котла накопился толстый слой зеленой окиси, то только потому, что я им уже очень давно не пользовался, ибо он был слишком велик для того, чтобы готовить в нем на одного человека. Без господней воли не только стенка котла не покроется зеленью, но и волос не упадет с головы человека. И кто, как не господь, знает, кого карать и кого миловать. Однако, чтобы не пытать без крайней надобности небесное провидение, я воздержался все же, от того, чтобы разделить эту сытную трапезу со своими чернокожими гостями. Тем более что для них тушеная козлятина была редким блюдом, а я никогда не испытывал недостатка в мясной пище. И в этом моем поступке опять-таки нельзя не усмотреть перста божьего, ибо все, кто вкусил в тот день пищи из моего медного котла, были несколькими часами позже призваны господом к его престолу, и души их покинули их грешные тела в великих муках. Разве трудно усмотреть из этого обстоятельства, что господь имел достаточно серьезные основания покарать их смертью? Но смерть эта все же была не столь скорой, чтобы они не успели поведать своим ближним, за какие именно грехи их столь решительно наказало провидение. С тех пор никто из обитателей моего острова не осмеливался пользоваться иным языком, кроме английского.

Когда с годами стало слабеть мое зрение, я обучил грамоте нескольких молодых негров, наиболее серьезных и набожных, и они остались потом на всю жизнь моими чтецами. Они же вели запись прихода и расхода продуктов земледелия, охоты и домашних промыслов, так как все взращенное, изготовленное, добытое охотой и рыболовством, собранное с кустов и деревьев на острове Разочарования принадлежало мне, и только мне, а негры, забывая о божьей заповеди «Не укради», то и дело пытались утаить, украсть лишнюю лепешку, лишний кусок мяса, лишнюю горсть проса, лишний банан или кокосовый орех, лишний кусочек сыру. Они же - мои чтецы и писцы - прислуживали мне в нашей убогой, крытой пальмовыми листьями церкви во время воскресной и праздничной служб.

Нельзя сказать, чтобы моим неграм не пришлись по душе воскресные и праздничные дни. Врожденные лентяи и лежебоки, они с языческим наслаждением соблюдали установленные церковью дни отдыха. Они любят петь и поэтому легко научились распевать псалмы и гимны. Куда труднее было приучить их к мысли, что распевать по воскресным дням светские песни (а они их выдумывают, и в большом количестве) неугодно господу, как и пляски и всяческое веселье. Но терпение и труд все превозмогают. Вот уже три десятилетия, как на острове Разочарования можно безошибочно узнать воскресный день по благостной тишине, не нарушаемой греховным весельем и мирскими песнопениями.

На шестом году пребывания на острове я сподобился во время охоты обнаружить в скале, вознесшейся над высоким обрывом, на Северном мысу, довольно просторную пещеру. Я приказал расширить ее и должным образом оборудовать. Не прошло и восьми месяцев, как я имел счастье произнести свою первую проповедь в этом новом каменном помещении церкви, столь трогательно напоминавшем тайные молельни первых христиан. В ней же за стеною, сложенной из камня, я расположился на постоянное жительство, ибо годы давали себя знать и проживание в обычной хижине становилось для меня все более тягостным, особенно в сезоны дождей.

Тогда же или чуть позже привлекло мое внимание обширное, сравнительно правильной круглой формы углубление на самой вершине горы, господствующей над северной частью бухты. Оно напомнило мне изображения древних греческих и римских театров. Вокруг огромной, достаточно ровной площадки, поросшей травой и редкими деревьями, подымался невысокий и некрутой естественный амфитеатр, на котором могло бы разместиться сколько угодно зрителей. И у меня родилась мысль, что здесь можно было бы разыгрывать для меня пьесы, возможно и пагубные для лондонского простонародья, но совершенно безопасные для моих черных рабов, а тем более для меня. И снова я положил немало труда и создал из своих негров несколько трупп, и они разыгрывали передо мной пьесы Шекспира и Бен Джонсона. И я отдыхал во время таких Представлений от вынужденного и постоянного общения с ленивыми и дикими рабами, ибо, надо отдать должное моим черным актерам, они быстро усвоили лицедейское мастерство и многие из них играли с подлинным блеском.

Горько было думать, что они могли бы с успехом играть в наших американских колониях, где тысячи достойнейших белых джентльменов дорого дали бы за возможность побывать в театре, что втуне рождались, взрослели, старились десятки и сотни здоровых негров, прекрасно говорящих по-английски, богобоязненных и послушных. Их можно было бы с великой выгодой продавать на плантации наших колоний, если бы... если бы в моем распоряжении были корабли. Но сколько я ни предпринимал попыток построить более или менее крупное судно, все они неизменно кончались полной неудачей. Не хватало у меня для этого знаний и опыта, а мои негры умели строить только малые суденышки - пироги, которые пригодны для рыбной ловли у самых берегов, но никак не для выхода в открытый океан.

И все же я не оставлял надежды, что придет счастливый день, когда в бухте Отчаяния (так назвал я основную, крупнейшую из бухт острова) забелеют долгожданные паруса какого-нибудь христианского корабля, и снова откроются для меня двери в цивилизованный мир, и. я снова поселюсь среди своих и выгодно, очень выгодно распродам своих рабов, ибо нет цены, которая была бы слишком высока за труд, положенный мною на их дрессировку.

И вот пришел самый поздний закат моей жизни, и нет уже никакой надежды, что рука белого человека закроет мои глаза, когда всевышний пришлет за мною своего ангела. Мои пальцы ослабли и не в состоянии нажать курок мушкета, и не стало поэтому на острове прежней богобоязненности и повиновения, и раздаются уже голоса смутьянов, произносящих, пока что в отдалении, дерзкие слова неповиновения. Вчера я приказал Джорджу Поттеру задушить мальчишку Пита, который позволил себе хихикать во время церковной службы, и Джордж Поттер, вместо того чтобы выполнить мое повеление, убежал в горы. Сегодня Вильям Блэк, вернувшись с рыбной ловли, съел самую большую и жирную рыбу, которая по закону принадлежала мне, и никто не убил его за это, и не сжег его хижину, и не развеял ее пепел.

Пришел конец. Видит бог, я многое отдал бы за то, чтобы умереть, как подобает верному сыну церкви. Но негры не должны видеть, как умирает белый. Они даже подозревать не должны, что белые смертны. И господь, я верю, простит меня за то, что я самовольно приближу час моего ухода из юдоли страданий и скорби. Сейчас я прикажу связать в кипы и выбросить в море мою библиотеку и вынести на самый край обрыва последний бочонок пороха. Трут, кремень и огниво у меня под рукой. Всех негров вниз, в долину! Никто не должен видеть, как я сам поднесу горящий трут к пороху, который разнесет мое грешное тело в клочья и освободит мою душу для загробной жизни.

Вот только сверну получше мое письмо, оберну его в остатки своей одежды и ненадежней уложу в эту железную шкатулку, которая когда-то хранила столько векселей и драгоценных камней.

На сем предаю свою душу господу.

Аминь!

Джошуа Пентикост, эсквайр
[1] [2] [3]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.