ЭТО БЫЛО ВЧЕРА
[1] [2]ЭТО БЫЛО ВЧЕРА
Андрей был арестован на фронте и привезен в Москву – это было все, что сказал мне Малышев, и, глядя на его расстроенное лицо с жестко поджатыми губами, я поняла, что больше ничего от него не услышу.
– Михаил Алексеевич, мы столько лет знакомы, и вы, я знаю, любите Андрея. Вы работали вместе, и кто же настоял, чтобы он вернулся в Наркомздрав, если не вы? Скажите мне все. Ведь нужно же действовать, хлопотать, доказывать, что он не виновен. Я знаю, что вы связаны, вы не имеете права… Но ведь не государственная же тайна то, что вы думаете об этой нелепости, потому что я ни одной минуты не сомневаюсь, что это нелепость.
Он сидел выпрямившись, опустив глаза.
– Не скрывайте от меня того, что может помочь ему.
– Татьяна Петровна, поверьте мне, я ничего не знаю. Андрей Дмитриевич не мог сознательно совершить преступления. В этом для меня нет ни малейших сомнений. Но с другой стороны… его могли арестовать только по серьезной причине.
– Вы его начальство, и если он арестован в связи с какими-то служебными делами, вас должны были известить об этом… Вы согласились на его арест, да? Скажите мне, дорогой Михаил Алексеевич! Мы одни, отец за стеной, он плохо слышит. Я не стану упрекать вас, если нельзя было поступить иначе.
Малышев вздохнул.
– Не знаю я ничего, – с тоской сказал он. – Мне самому так тяжело, что я вам и передать не могу. Никто у меня ничего не спрашивал. Да и о чем? О таких вещах не советуются с начальством. Отвечать придется, это так. Уже и то, что я приехал к вам, да еще ночью… – Он замолчал.
Отец чуть слышно постучался в двери. Я вышла и сказала ему, что ничего не случилось, – глупое недоразумение, которое разъяснится через несколько дней.
Ничего не разъяснится через несколько дней. Я разделась и легла, не закрывая окна. Ветер качнул бумажной шторой.
…Он не мог потерять секретных бумаг, хотя бы потому, что у него не было с собой никаких секретных бумаг. Нет, другое. Скрыпаченко?
И бледное лицо подлеца появилось передо мной – прислушивающееся, с неопределенно осторожной улыбкой на тонких губах. Но Скрыпаченко – доносчик патологический, профессиональный, неужели кому-нибудь пришло в голову поверить ему? Это было безумием, что Андрей чуть не убил его… «А надо было убить», – подумала я и, задохнувшись, вскочила с постели. Патруль прошел под окном, стук каблуков приблизился, потом удалился. Вот так же и он лежит, прислушиваясь – гулко стучат каблуки по асфальту двора в тишине. Только несколько улиц, мы ведь недалеко друг от друга!
Неужели еще не кончилась эта ночь? Нет, и до утра далеко. Кому писать? Наркому? Нужно было не ложиться, а сразу засесть за письмо, тем более что я уже сочинила его в уме и забыла.
Я встала, снова легла, и две перекрещенные полоски появились где-то высоко надо мной – смутные, светло-серые, но темнее, чем пространство, в котором тонули, невольно закрываясь, глаза. Что значит этот крест над моей головой? Кончено, кончено – вот что он значит! Андрей не вернется. Что смерть? Для него это хуже, чем смерть.
Что за вздор лезет мне в голову, боже мой! Это не крест, а переплет окна. Скоро утро, и тень переплета на потолке с каждой минутой становится все светлее.
Я давно не видела Никольского и поразилась тому, как он постарел за эти два промелькнувших года. Он обрадовался мне, пошел навстречу, но сразу же сел, и мертвенно-холодной показалась Мне большая темная рука, которой он слабо пожал мою руку.
– Николай Львович, мы давно не виделись – по моей вине, – а вот теперь я пришла к вам по делу, да еще по какому трудному делу.
– Ну вот еще! А кто это видится? Все заняты, и хорошо, что заняты. Время такое.
Он говорил медленно, подолгу останавливался после каждого слова.
– Да и что за извиненье! Вы дама, – вдруг сказал он по-французски, – и ваше извинение – укор для меня. Я первый должен был пожаловаться на судьбу, помешавшую мне часто видеть такую милую женщину, как вы.
– Спасибо. Николай Львович, у меня несчастье. У меня страшное, неожиданное несчастье, и если мне не помогут друзья, я не знаю, как я справлюсь с этим несчастьем.
– Что случилось?
Он выслушал меня насупясь, отогнув рукой сморщенное восковое ухо.
– Как это посадили? – с недоумением спросил он. – Он человек известный. Что за порядок – не выслушав, без объяснений. Ведь чтобы так поступить, нужны причины, улики.
– Мне кажется, да.
– Где ваше письмо?
– Может быть, это не то, что нужно. – Я достала из сумки письмо. – Тогда исправьте. Дорогой Николай Львович, если бы вы знали, как я счастлива, что вы встретили меня так сердечно. К вам прислушиваются, вас знает весь мир.
Сердито посапывая, дед подписал письмо и, слегка пошатываясь на длинных ногах, прошелся из угла в угол. Он был взволнован.
– Черт знает что такое, – сказал он. – Я буду счастлив, если это письмо поможет Андрею Дмитриевичу. Да. Но следует, мне кажется, действовать иначе.
– А именно?
– Обратиться в правительство, – грозно нахмурившись, сказал дед. – Поехать и объяснить. И, в свою очередь, потребовать объяснений.
– Николай Львович, дорогой…
– И, в свою очередь, потребовать объяснений, – не слушая и сильно взмахнув рукой, сказал дед. – Личность заметная, с заслугами. Как же так? Воевал?
– Да, то есть не участвовал в боях, но полгода провел в Сталинграде, и еще в феврале…
– Все равно воевал, – утвердительно сказал дед. – Работник первоклассный. Человек дела. Кто же у нас лучше, чем он, разбирается в практической эпидемиологии? И такого человека сажать! Да я только что в «Правде» прочел, что наши войска на Калининском фронте за три месяца подобрали более двенадцати тысяч сыпнотифозных, освобожденных из плена. В Смоленской области натуральная оспа. Дизентерия поголовная. В городах освобожденных ни воды, ни света, воздух отравлен.
Немного дрожащими руками Никольский стал шарить на столе – должно быть, искал газету. Он побагровел, и я испугалась, что ему может сделаться дурно.
– Николай Львович, садитесь, дорогой, поговорим спокойно. Вы сказали – обратиться в правительство. Но как это сделать?
Он сел, вытянув длинные ноги, и принялся сердито стучать пальцами по ручке кресла.
– Вот теперь давайте подумаем, как это сделать.
И дед замолчал. Я подождала минуту, другую. Ровное дыхание послышалось. Темная сморщенная рука упала на колени. Большое веко поднялось, потом опустилось. Дед спал, склонив на грудь большую голову с пергаментными мешочками у глаз и старческими меловыми висками.
Белянин – разахавшийся, растерявшийся, дважды проверивший, плотно ли закрыта дверь его кабинета, с испуганными глазами на красном мясистом лице. Знаком ли он с Рудиным? Разумеется. Более того, у них превосходные отношения. Но захочет ли Рудин подписать это письмо – кто знает? Он, Белянин, думает, что едва ли. Рудин человек неожиданный, со странностями, проще говоря, взбалмошный, и что ему взбредет в голову, вообразить невозможно. Кроме того, вы знаете, какое он сейчас получил назначение? Конечно, он, Белянин, пойдет к нему. Да что пойдет! Сегодня вечером они условились встретиться за преферансом. И, конечно, если это будет удобно, он заговорит об Андрее. Да, он заговорит – сперва издалека, а потом… а потом, если это будет удобно…
– Но откуда эта напасть? Откуда? – Он раскачивался, с отчаянием взявшись за голову и глядя на меня круглыми от ужаса глазами. – Андрей Дмитриевич, боже мой! Нет, тут что-то есть, иначе быть не может.
Мне не хотелось выяснять, что он подразумевает под этим «что-то», и я ушла, поблагодарив его и условившись, что он немедленно позвонит мне – все равно, откажется Рудин или согласится.
Кипарский – генерал-полковник медицинской службы – грузный, коротконогий, глухой, со слуховым аппаратом, в котором ежеминутно что-то ворчит и который он настраивает, подкручивает, подправляет.
К сожалению, он не был знаком с Андреем Дмитриевичем, хотя, разумеется, знает его по литературе.
– Вот за вас я, матушка моя, действительно могу заступиться, если с вами не дай бог что-нибудь произойдет в этом роде. Вообще-то история бессмысленная, нелепая и, к сожалению, далеко не единственная. Да-с. Так что, если бы даже я и подписал это письмо, которое, по-моему, составлено несколько экспансивно, – ничего бы из этого не получилось, матушка моя, ничего. И вам, мне кажется, нужно не торопиться, а переждать недели две-три.
Аппарат ворчит, и, подкрутив какой-то упрямый винтик, Кипарский начинает водить микрофоном по воздуху перед моими губами.
– И не сидеть сложа руки, да-с, а поехать на фронт и доказать, что представляет собой ваш препарат в полевых условиях.