Освещенные окна (12)

Он разделся, лег и мгновенно заснул.

Толя был влюблен в Соню Закликовскую, гимназистку восьмого класса Мариинской гимназии, а влюблялся он всегда бешено, страстно. Соня была тоненькая, высокая, гибкая девушка, с удлиненным лицом, с улыбающимися глазами. Я помню, как в холодный январский день она, зачем-то заглянув к нам, сказала замерзшими губами: "А весной все-таки пахнет!"

2

Утром я долго доказывал Толе, что, как социалист, он вообще не имеет права драться на дуэли. Он слушал, поглядывая на меня исподлобья.

-- А Лассаль?

-- Послушай,-- сказал я негромко,-- ты думаешь, я не знаю?

Он понял. Подпольщики работали в Пскове, и он, без сомнения, был одним из них. У него-то как раз была политическая голова. Он нахмурился.

-- Об этом я вчера не подумал. Вообще -- чего ты беспокоишься? Я его убью.

-- Ты, брат, не убьешь и мухи.

-- Посмотрим.

Он ушел в свою комнату, а когда я, спустя полчаса, постучал к нему, крикнул:

-- Иди к черту!

На другой день я пошел к Соне и сказал, что как секундант я обязан скрывать место и время дуэли, но на всякий случай пусть она запомнит, что они будут драться сегодня вечером на Степановском лужке. Она испугалась, но не очень, гораздо меньше, чем я ожидал. Она только повторяла: "Какой ужас!", а один раз нечаянно сказала: "Ужасть" -- и засмеялась.

Она соврала, что идет на урок музыки, и даже взяла папку с нотами, но на самом деле -- я был в этом уверен -- Толя должен был встретиться с ней у Шурочки Вогау.

Я вернулся домой с неприятным чувством, как будто просил ее пощадить Толю, а она отказалась.

...Не знаю, где весь этот день прошатался Толя. Я что-то сказал ему, но он, не слушая, рванулся к буфету и стал жрать хлеб. Сине-зеленый, с запавшими глазами, он глотал не прожевывая. Я испугался, что он подавится, но он счастливо засмеялся:

-- Теперь-то? Дудки!

-- Что ты хочешь этим сказать?

Вместо ответа он с бессмысленной улыбкой закрыл глаза и немного постоял, качаясь. Потом снова стал торопливо жевать.

3

Было светло как днем, когда мы наняли извозчика и поехали на Степановский лужок. А я-то еще надеялся, что в темноте зимнего вечера Гвоздиков промахнется! С тех пор как немцы заняли Псков, уже в семь часов становилось тихо и пусто. Только на Сергиевской стояла очередь у публичного дома, и теперь, когда мы ехали мимо, тоже стояла. В освещенных окнах мелькали растрепанные девицы, солдаты громко разговаривали, смеялись, а из ворот, оправляя мундиры, выходили другие.

Я вспомнил, как однажды мы с Гвоздиковым купались и как, вылезая из воды, он неприятно дурачился, встряхивая длинными волосами. У него была взрослая, прыщавая грудь. В сравнении с нами -- со мной и Толей -- он был взрослый, давно уже знавший и испытавший то, о чем мы избегали упоминать в наших разговорах. Он рассказывал с грязными подробностями о том, что не раз был в этом публичном доме,-- и ведь мы слушали его с интересом. Все знали, что Левкина мать, докторша, мучается с ним и что он подло пристает к девушке, сироте, которая жила у Гвоздиковых,-- просто не дает прохода. Однажды я зашел к нему. В комнате был таинственный полумрак,

Левка с книгой в руках сидел у камина. И вдруг вошла с подносом -принесла нам чай -- эта девушка, в платочке, накинутом на узкие плечи, с усталым лицом...

Город как будто отнесло далеко направо, и впереди показалась чистая светлая река -- голубая от луны и снега. Гвоздиков со своим секундантом Кирпичевым обогнали нас и нарочно поехали почти рядом. Кирпичев тоже был выпускником Коммерческого училища -- надутый, с выражением твердости на квадратном лице. Все на нем было новое -- шинель, поблескивающие ботинки. Он носил не измятую фуражку, как это было модно еще в прошлом году, а горчащую, с поднятым сзади верхом, как немецкие офицеры.

Недалеко от Ольгинского моста санки остановились, Гвоздиков вышел, и я увидел, что по набережной к нему кто-то бежит. Было так светло, что я сразу же узнал Флерку Сметанича, тоже "коммерсанта", плотного парня с тупым добродушным лицом. Уже и по тому, как он, пошатываясь, бежал по набережной, видно было, что он сильно навеселе. Гвоздиков посадил или, точнее, положил его в санки, и они поехали дальше, вновь обогнав нас за Ольгинским мостом. Они громко пели -- тоже, без сомнения, нарочно.

Толя молчал, опустив голову. Я понял, что ему стыдно за них.

Извозчики остались возле прогимназии Барсукова, а мы пошли дальше по набережной, к Степановскому лужку. Почему он назывался "лужком"? Не знаю. Это был большой заливной луг на берегу Великой, летом -- ярко-зеленый, с душистыми травами -- любимое место гуляний псковских мастеровых. Теперь пустая равнина холодно блестела под луной. Где-то сверкнула протоптанная узкая тропинка, мы свернули на нее, пошли гуськом, и я оказался в двух шагах от Гвоздикова, почти вплотную за его спиной. Два столбика стояли по сторонам тропинки, перегородив ее, чтобы по лугу не ездили на телегах.

Почему с такой остротой запомнились мне эти столбики? Потому что, поравнявшись с ними, я тронул Гвоздикова за плечо и сказал негромко:

-- Лева.

Он обернулся.

-- Что же, Лева? Неужели убьешь человека?

Мы знали, что Гвоздиков был охотник, меткий стрелок, не раз хваставшийся, что может попасть в подброшенную монету. А Толя, хотя, читая о народовольцах, я так и видел его рядом с Желябовым и Софьей Перовской, никогда не держал в руках револьвера.

-- Убью,-- ответил Гвоздиков твердо.

Мы свернули с тропинки и прошли недалеко по глубокому снегу. Все молчали.

-- Ну, хотя бы здесь,-- сказал Кирпичев.

В руках у него был стек. Наклонившись, он провел по снегу черту.

Забыл упомянуть, что, когда мы оставили извозчиков у прогимназии Барсукова, Сметанич выкатился из санок и поплелся за нами. Никто не обращал на него внимания. Но когда Кирпичев предложил мне отмерить десять шагов, Флерка с удивлением огляделся вокруг и громко спросил:

-- Ребята, я не понимаю, что происходит?

Стараясь делать огромные шаги, я сосчитал до десяти и остановился. Мне хотелось двинуться дальше, но Кирпичев сказал подчеркнуто вежливо:

-- Виноват...

Я вернулся.

Гвоздиков встал у черты и скинул на снег шинель. Он был в штатском, в новом костюме, с торчащим из наружного кармана платочком. Он снял и пиджак, хотя было очень холодно, и остался в белой рубашке с бантиком, с накрахмаленной грудью. Толя спросил весело:

-- Как? Раздеваться? Брр...-- И, подумав, тоже сбросил шинель.

Он стоял отчетливый, как силуэт, в гимназической курточке, на фоне снежного сугроба, переходившего за его спиной в маленький овальный холм. Кирпичев раздал пистолеты.

-- Ребята, вы что, ошалели? -- крикнул Флерка. Все сделали вид, что не слышат, хотя теперь было ясно, что выпивший "коммерсант" окончательно протрезвел.

Кирпичев спросил деревянным голосом:

-- Не желают ли противники помириться? Предупреждаю, что в этом случае вызванный на поединок должен публично попросить у вызвавшего прощения.

-- Как, просить прощения? -- спросил Толя. -- Э, нет! К черту! Тогда будем стреляться.

Ничего нельзя было остановить или изменить -- и я горестно понял это, когда он прицелился, крепко зажмурив один глаз, и его доброе лицо стало жестоким, с поехавшей вперед нижней губой.
[1] [2] [3] [4]