День рождения

– Не могу, товарищ лейтенант, я ногу подвернул, видите – хромаю.

И в наряд заступить не могу.

– Вы меня обманываете… я тебя посажу, суку.

– В зеркало давно не смотрелись?

– Чо сказал, сержантик? Чо сказал? Окабанел? Обурел? Сажи объелся? Ты как, быдло, с офицером, с командиром роты разговариваешь?

– А кто тут командир роты?

– Я.

– Вы, насколько я помню, временно исполняющий обязанности.

– Меня скоро официально назначат…

– Сортир драить…

– Хамишь? Молчать, если я спрашиваю!! Думаешь, я поверю, что нога болит?

– Не верьте. Это Ваши проблемы.

– Ты меня задолбал! За мной, Ханин. Я приказываю, идите за мной.

Салюткин бодрым шагом шел впереди, я, прихрамывая и поминутно отставая плелся за ним.

– Быстрее, иди быстрее.

– Быстрее не могу, болит, – врал я.

Заступать в наряд на свой, возможно единственный, день рождения в советской армии совершенно не хотелось, но дело начинало принимать уже принципиальный оборот.

– Борзой сержантик, обуревший, – вякал лейтенант, шагая широким шагом, что при его низкорослой фигуре выглядело крайне смешно. Он подвел меня к дивизионной санчасти и резко повернулся ко мне, от чего огромная выгнутая фуражка на его голове закачалась. – Сейчас я докажу, что ты врешь, и тебя посадят за симуляцию. Понял? Ты врешь?

Врешь?

– Никак нет! Болит.

Прямым курсом, Салюткин вошел в дверь к начмеду.

– Товарищ старший лейтенант, у меня тут симулянт выискался.

Проверь его.

Старлей-медик, некогда уговаривавший меня остаться в его ведомстве, посмотрел на нас поверх очков, сразу смекнул о конфликтной ситуации и спросил:

– На что жалуетесь?

– На Салюткина, товарищ старший лейтенант.

– Это не ко мне. Мне ты на что жалуешься?

– Я не жалуюсь, я с легкостью переношу все тяготы и лишения. А вот товарищ лейтенант, заботясь о моем здоровье, говорит, что нельзя в роте день-два перекантоваться, надо к медикам быстро.

– Короче.

– Ногу подвернул. Похоже на растяжение. Не сильно, через день-два пройдет.

– Мне нужна справка о симуляции, – твердо сказал Салюткин.- Напиши.

– Пишу, – вздохнул начмед. – В санчасть обратился гвардии сержант

Ханин с жалобами в области лодыжки. Визуальное обследование не может дать какого-либо заключения. Рекомендации: прийти на повторный прием к врачу через пару дней.

– Дай мне, мне дай, – замахал руками Салюткин, вытаскивая справку из рук начмеда.- Иди за мной!

И лейтенант выскочил из комнаты врача. Начмед развел руками, повертел пальцем у виска, намекая на лейтенанта, и занялся заполнением журнала. Я вышел из санчасти.

– Все, товарищ лейтенант? Я могу возвращаться в роту? Времени-то уже почти четыре часа, надо бы Денискину сказать, что он заступает в наряд, а то подготовиться не успеет.

– Что? Ты издеваешься? Я приказал – за мной.

И Салюткин бодро зашагал в сторону штаба полка.

– Вот, вот бумага. У меня теперь есть документ о симуляции. Я тебя теперь в тюрьму посажу.

– Хороший документ, – подтвердил я. – Жаль использоваться некуда.

– Почему же некуда?

– Для туалета бумажка жесткая, а заключение дается комиссией на основании снимков. Вы их взять забыли?

– Какие еще снимки?

– Вы где учились, товарищ лейтенант?

– В Московском ВОКУ.

– Оно и видно. Средне-специальное…

– Что ты этим хочешь сказать?

– Что учили плохо… Не, ну учились Вы, наверное, хорошо, но только мало… и не тому.

– За мной!! Иди за мной! Ты хочешь ТАМ, НАВЕРХУ схлестнуться? Я не посмотрю, что у тебя дядя в округе. У меня отец полковник и тоже есть…

– Какой дядя, товарищ лейтенант? – опешил я.

– Который в отделе кадров.

Ни о каком дяде я понятия не имел, напрочь забыв просто так брошенную несколькими месяцами раньше начальнику связи полка фразу, и плелся за Салюткиным в штаб, стараясь догадаться, что же он придумал на этот раз. Посадить он меня не мог. Даже на "губу" не мог, потому что я "болен". А что могло прийти в его, молодую, горячую и ужасно глупую голову, я никак не мог взять в толк.

– Стойте здесь, товарищ сержант, – оставил он меня на крыльце и вошел внутрь штаба.

Я не стал стоять и вошел следом.

– Здравия желаю, товарищ капитан, – приветствовал я дежурного офицера.

– Привет, как дела? Слышал, ты в Москве хорошо отдохнул.

– Да, пять дней "солдат сдавали".

– Девок-то за попки похватал? "Шишечку" успел "замочить", – капитана очень радовал примитивный армейский юмор.

– Да где там, товарищ капитан…

– Дежурный, – раздалось в динамике над головой у дежурного по полку.

– Слушаю, товарищ майор.

– Ханин далеко стоит?

– Рядом со мной.

– Отправь его на второй этаж.

Начальник штаба Егоркин стоял около окна в коридоре второго этажа, Салюткин стоял рядом, заискивающим взглядом смотря на старшего.

– Что же это ты, Ханин, офицеров не слушаешься? – мягко спросил майор. – Вот Салюткин говорит, что на офицеров-мотострелков, на ВОКУ

"катишь"? Не хорошо, Ханин, не хорошо. А мы тебя замком взвода сделали, так сказать, рассчитываем на тебя, а ты не оправдываешь.

Лейтенанта нах посылаешь. Ты что, умираешь от болезни? Нет? Отдохнул ведь пять дней в Москве. Теперь пора и службу знать. Не говори ничего, не спрашиваю. Тебе приказа командира роты мало? Не хорошо, не хорошо. Будем разбираться. Но не сейчас. Времени нет. А сейчас слушай приказ: Заступить дежурным по роте. Это уже МОЙ приказ.

Понятно? Не слышу.

– Понятно.

– Вот. Нефиг офицеров приучаться посылать. А теперь иди и готовься к наряду, и чтобы в 18:00 был на разводе полка, я лично проверю.

– Товарищ майор…

– Приказ понятен?! – повысил голос Егерин.- Кру-гом. Арш!

Салюткин стоял и улыбался во всю ширину своей худой физиономии, не скрывая радости.

Я шел по зданию штаба полка, и от обиды слезы наворачивались на глаза. Да, Салюткин меня "сделал". Некрасиво, грубо, но сделал. Как бы я не пытался быть свободным, но в армии существует жесткая, ломающая субординация. Я вышел из здания штаба полка, сплюнул на траву и пошел к забору постоять, отдышаться и подумать о том, почему нет справедливости в армии. Тот, кто старше тебя по званию или должности, имеет право попрать все святое, что может быть у тебя в жизни только потому, что ему это право дано. Дано Властью, и он в эту минуту чувствует себя властью и любит ей пользоваться, получая удовольствие от безграничности своих прав. Да, конечно, такого не мало и на гражданке. Но на гражданке ты можешь повернуться и уйти, уволиться, переехать, в конце концов, в другой город, а в армии тебе деться некуда. У тебя нет свободы, есть только обязанности. Еще совсем не давно я сам пользовался этим правом власти, и вот теперь все вернулось ко мне с утроенной силой. Жизнь – бумеранг, и все возвращается. Я забыл это жизненное правило, и бумеранг настиг меня.

Армия – это своеобразное рабство с безграничными правами местного маленького фараона. Все разговоры об открытых дверях для желающих поделиться своими проблемами, о якобы правах солдат, о возможностях что-то изменить – газетные утки для большого начальства. Служба солдат приносит родителям не гордость, а неврозы и седые волосы.

Родители, зная все систему советского образа жизни, хорошо отдают себе отчет в том, что их ребенок стал на два года рабом этой системы в ее худшем проявлении. Солдат два года – бесправный раб. Раб, которого можно пнуть, унизить, оскорбить, обхамить, и подчиненный обязан это проглотить, потому что существует огромная пропасть между солдатом и офицером. И выражается эта пропасть во всем. В качестве одежды, в качестве питания, в условиях жизни и отдыхе. Таких различий нет во многих армиях мира. Генералы спят в палатках рядом с солдатами, едят из одного котелка, носят такую же одежду, отличаясь только нашивками и шевронами. Советская же армия имеет различия с древних времен, когда солдата призывали на двадцать пять долгих лет, и мало что изменилось с той поры. Даже шинель, введенная во времена

Петра Перового, не претерпела больших изменений.

Почему? Ну почему какой-то пацан, который на год-два старше меня самого имеет право распоряжаться моей жизнью? Он сам еще мальчишка, и его глупость, эгоизм, чванство и злость может дорого стоить в первую очередь мне. Но кто позаботится обо мне самом, если не я сам?

И, вообще, мне остался всего год. И я не имею право продлить разлуку с домом выплеском своих эмоций, выражающихся в попытке сбежать из армии или схватиться за автомат. Да, желание схватиться за автомат существует, но я справлюсь. Черт с ним, с лейтенантом. Пусть живет.

Буду умнее. Год – не два, можно и потерпеть. Жалко, что день рождения пропал. Но будут еще дни рождения. Уже в следующем году я не буду видеть ни армейскую форму, ни Салюткина, ни казармы. Глубоко вздохнув и забив всю горечь внутрь себя, я поплелся к казарме.

Настроения было совсем не предпраздничное. Завтра наступал мой день рождения. Единственный день рождения, который мне стоило провести в армии, и я должен был провести его в наряде дежурным по роте.

Наверное, Господь решил меня проучить за мой эгоизм и отношение к солдатам. Он ничего не забывает и учит. Как Отец учит каждого из нас. С любовью и строгостью. Учит как жить, как совершенствоваться, как бороться со своими внутренними мелкими желаниями, без исполнения которых мы могли бы легко обойтись. Кто-то вникает в суть и развивается, а кто-то поддается негативной стороне и пользуется надуманными привилегиями, не задумываясь о том, что долги отдавать когда-нибудь придется каждому.

УАЗик выскочил на плац так быстро и шустро, чуть не задев меня, что я, погруженный в свои мысли о несправедливости, даже не успел отскочить. Дверца распахнулась, и из УАЗика выскочил командир полка.

– Ханин, ты чего такой грустный? Дома что случилось?
[1] [2] [3] [4]