Игорь Губерман. Давно пора (2)

[1] [2]
.
Семья от бога нам дана,
Замена счастию она.
Женщиной славно от века
Все, чем прекрасна семья;
Женщина – друг человека
Даже когда он свинья.
Тюремщик дельный и толковый,
Жизнь запирает нас надолго,
Смыкая мягкие оковы
Любви, привычности и долга.
Мужчина – хам, зануда, деспот,
Мучитель, скряга и тупица;
Чтоб это стало нам известно,
Нам просто следует жениться.
Творец дал женскому лицу
Способность перевоплотиться:
Сперва мы вводим в дом овцу,
А после терпим от волчицы.
Съев пуды совместной каши
И года отдав борьбе,
Всем хорошим в бабах наших
Мы обязаны себе.
Не судьбы грядущей тучи,
Не трясина будней низких,
Нас всего сильнее мучит
Недалекость самых близких.
В небесах заключается брак,
А потом выявляет разлука,
Что мужик – скандалист и дурак,
А жена – истеричка и сука.
Я долго жил, как холостяк
И быт мой был изрядно пуст,
Хотя имел один пустяк:
Свободы запах, цвет и вкус.
Семья – надежнейшее благо,
Ладья в житейское ненастье,
И с ней сравнима только влага,
С которой легче это счастье.
Не брани меня, подруга,
Отвлекись от суеты,
Все и так едят друг друга,
А меня еще и ты.
Чтобы не дать угаснуть роду,
Нам Богом послана жена,
А в баб чужих по ложке меду
Вливает хитрый сатана.
Детьми к семье пригвождены,
Мы бережем покой супруги;
Ничто не стоит слез жены,
Кроме объятия подруги.
Мое счастливое лицо
Не разболтает ничего;
На пальце я ношу кольцо,
А шеей чувствую его.
Тому, что в семействе трещина,
Часто одна причина:
В жене пробудилась женщина,
В муже заснул мужчина.
Завел семью. Родились дети,
Скитаюсь в поисках монет.
Без женщин жить нельзя на свете,
А с ними – вовсе жизни нет.
Если день осенний и ветреный
Муж уходит, шаркая бодро,
Треугольник зовут равнобедренным,
Невзирая на разные бедра.
Я забыл подружек стаю
Бросил спорт и онанизм,
Я теперь в семью врастаю,
Как кулак в социализм.
Был холост – снились одалиски,
Вакханки, шлюхи, гейши, киски;
Теперь со мной живет жена,
А ночью снится тишина.
Цепям семьи во искупление
Бог даровал совокупление;
А холостые, скинув блузки,
Имеют льготу без нагрузки.
Я по любви попал впросак,
Надев семейные подтяжки,
Но вжился в тягу, как рысак,
Всю жизнь бегущий из упряжки.
Удачливый и смелый нарушитель
Законности, традиций, тишины,
Судьбы своей решительный вершитель,
Мучительно боюсь я слез жены.
Бьет полночь. Мы давно уже вдвоем.
Спит женщина, луною освещаясь.
Спит женщина. В ней семя спит моё,
Уже, быть может, в сына превращаясь.
Еще в нас многое звериным
Осталось в каждом, но великая
Жестокость именно к любимым
Лишь человека данность дикая.
Господь жесток. Зеленых неучей,
Нас обращает в желтых он,
А стайку нежных тонких девочек
В толпу сварливых, грузных жен.
Я волоку телегу с бытом
Без напряженья и нытья,
Воспринимая быт омытым
Глубинным светом бытия.
Когда в семейных шумных сварах
Жена бывает неправа,
Об этом позже в мемуарах
Скорбит прозревшая вдова.
Жена довольно многое должна
Уметь, ничуть не меньше понимая;
Прекрасна молчаливая жена,
Хоть, кажется, прекраснее немая.
Суров к подругам возраста мороз,
Выстуживают нежность ветры дней;
Слетают лепестки с поблекших роз
И сделались шипы на них видней.
Если б не был Создатель наш связан
Милосердием, словно веревкой,
Вечный Жид мог быть жутко наказан
Сочетанием с Вечной Жидовкой.
Разве слышит ухо, видит глаз
Этих переломов след и хруст?
Любящие нас ломают нас
Круче и умелей, чем Прокруст
Жалко бабу, когда счастье губя,
Добиваясь верховодства оплошно,
Подминает мужика под себя,
И становится ей скучно и тошно
Когда взахлеб, всерьез, не в шутку
Гремят семейные баталии,
То грустно думать, что рассудку
Тайком диктуют гениталии
Хвалите, бабы мужиков;
Мужик за похвалу
Достанет месяц с облаков
И пыль сметет в углу.
Где стройность наших женщин? Годы тают,
И стать у них совсем уже не та;
Зато при каждом шаге исполняют
Они роскошный танец живота.
Семья – театр, где неслучайно
У всех народов и времен
Вход облегченный чрезвычайно,
А выход сильно затруднен.
Закосневшие в семейственной привычке,
Мы хотя воспламеняемся пока,
Но уже похожи пылкостью на спички,
Что горят лишь от чужого коробка.
Бойся друга, а не врага
Не враги нам ставят рога.
Наших женщин зря пугает слух
Про мужских измен неотвратимость,
Очень отвращает наш от шлюх
С ними говорить необходимость.
Амур хулиганит с мишенью
Мужских неразумных сердец,
И стерва, зануда и шельма
Всех раньше идут под венец.
Сегодня для счастливого супружества
У женщины должно быть много мужества.
А Байрон прав, заметив хмуро,
Что мир обязан, как подарку,
Тому, что некогда Лаура
Не вышла замуж за Петрарку.
В идиллии всех любящих семей
Где клен не наглядится на рябину,
Жена из женской слабости своей
Увесистую делает дубину.
Для домашнего климата ровного
много значит уместное слово,
И от шепота ночью любовного
Улучшается нрав домового.
Век за веком слепые промашки
Совершает мужчина, не думая,
Что внутри обаятельной пташки
Может жить крокодильша угрюмая.
Разбуженный светом, ожившим в окне,
Я вновь натянул одеяло;
Я прерванный сон об измене жене
Хотел досмотреть до финала.
Семью трясет озноб скандальный,
Летят потоки слов случайных,
И ясно слышен звон кандальный
Колец обоих обручальных.
Любым – державным и келейным
Тиранством чужд мой организм,
Хотя весьма в быту семейном
Полезным вижу деспотизм.
Вполне владеть своей женой
И управлять своим семейством
Куда труднее, чем страной,
Хотя и мельче по злодействам.
Пора! Теперь меня благослови
В путь осени, дождей и листопада,
От пламени цветенья и любви
До пепла увяданья и распада.
Цветы. Негромкий гул людей.
Пусть ложь, что вечно с нами.
Тупой отзвон слепых гвоздей.
И тишина. И тьма. И пламя.
Увы, но улучшить бюджет
Нельзя, не запачкав манжет
К бумаге страстью занедужив,
Писатель был мужик ледащий;
Стонала тема: глубже, глубже;
А он был в силах только чаще.
Наследства нет, а мир суров;
Что делать бедному еврею?
Я продаю свое перо,
И жаль, что пуха не имею.
Спокоен сон, возвышен труд,
И человек поет, как птица:
Желаешь цвесть – умей крутиться,
Кого словили – тех ебут.
Бюрократизм у нас от немца,
А лень и рабство – от татар,
И любопытно присмотреться,
Откуда винный перегар.
Места вверху порой пусты,
Но приживаются на месте
Лишь те, кто девственно чисты
Насчет невинности и чести.
Беда, когда под бой часов
Душа меняет крен ушей,
Следя не тонкий вечный зов,
А полногрудый зов вещей.
Вполне по справедливости сейчас
Мы трудимся, воруем и живем;
Режим паразитирует на нас,
А мы паразитируем на нем.
Печальный знак несовершенства
Есть в быте нашего жилья:
Везде угрюмое мошенство,
Но нет веселого жулья.
Почему-то сейчас у сограждан,
И особенно в развитом слое,
Удивительно острая жажда
Получать много больше, чем стоить.
Дойдут, дойдут до Бога жалобы,
Раскрыв божественному взору,
Как, не стесняясь божьей фауны,
Внизу засрали божью флору.
Увы, для мерзости и мрази,
Сочащей зряь[FIXME] исподтишка,
Ни у природы нету мази,
Ни у науки порошка.
Я радуюсь, умножив свой доход,
Страхующий от холода и голода;
Бессребренник сегодня только тот,
Кто ценит преимущественно золото.
Злу я не истец и не судья,
Пользу его чувствую и чту;
Зло приносит вкусу бытия
Пряность, аромат и остроту.
Мы живем, трудясь и развлекаясь,
Посещая цирк и мавзолей,
Ничего на свете не пугаясь,
Кроме тени собственной своей.
Совсем на жизнь я не в обиде,
Ничуть свой жребий не кляну;
Как все в говне по шею сидя,
Усердно делаю волну.
Среди чистейших жен и спутников,
Среди моральнейших людей
Полно несбывшихся преступников
И неслучившихся блядей.
Мужик, теряющий лицо,
Почуяв страх едва,
Теряет, в сущности, яйцо,
А их – всего лишь два.
В эпоху общих революций
Не отсидеться в хате с края;
Мы даже чай гоняем с блюдца,
Кому-то на руку играя.
От старика до пионера
Сегодня тащат все вокруг,
И не крадет одна Венера,
Поскольку не имеет рук.
Назло газетам и экранам
Живая жизнь везде царит;
Вранье на лжи сидит обманом
И блядству пакости творит.
Кончилось время романтики чистой,
Всюду господство приборов и краников;
Девушки грезят о киноартистах,
А рожают – от киномехаников.
Высокий свет в грязи погас,
Фортуна новый не дарует;
Блажен, кто верует сейчас,
Но трижды счастлив, кто ворует.
Есть в каждой нравственной системе
Идея, общая для всех:
Нельзя и с теми быть, и с теми,
Не предавая тех и тех.
Где нет резона громко топать,
Умелец тянется ползком;
Чужой язык берется жопой,
Чужая жопа – языком.
Есть мужчины – всегда в очках
И плотны, как боровички,
И сучья сущность в их зрачках
Клинками блещет сквозь очки.
Не зная покоя и роздыха,
При лунном и солнечном свете
Я делаю деньги из воздуха,
Чтоб тут же пустить их на ветер.
Мои способности и живость
Карьеру сделать мне могли,
Но лень, распутство и брезгливость
Меня, по счастью сберегли.
Заметно и причудливо неровен
(История внезапна, как Господь),
Дух времени бывает бездуховен;
Тогда оно втройне лелеет плоть.
Преступно – жить в сияньи честности,
Где от того, что честен ты,
Все остальные в этой местности
Выходят суки и скоты.
Не плачься, милый, за вином
На мерзость, подлость и предательство;
Связав судьбу свою с говном,
Терпи его к тебе касательство.
Скука. Зависть. Одиночество.
Липкость вялого растления.
Потребительское общество
Без продуктов потребления.
Промышленность кончает с рыбным царством,
Растительность опять сожгла жара,
Кухарка управляет государством,
А мясо растащили повара.
Нам охота себя в нашем веке
Уберечь, как покой на вокзале,
Но уже древнеримские греки
Издеваясь об этом писали.
Все говорят, что в это лето
Продукты в лавках вновь появятся,
Но так никто не верит в это,
Что даже в лете сомневаются.
Что-то у страны моей в утробе
С собственной природой не в ладу:
Школа убивает вкус к учебе,
А работа – рвение к труду.
Ища путей из круга бедствий,
Не забывай, что никому
Не обходилось без последствий
Прикосновение к дерьму.
Я не жалея покидал
Своих иллюзий пепелище,
Я слишком близко повидал
Существованье сытых нищих.
Себя продать, но подороже
Готов ровесник, выйдя в зрелость,
И в каждом видится по роже,
Что платят меньше, чем хотелось.
За страх, за деньги, за почет
Мы отдаемся невозвратно,
И непродажен только тот,
Кто это делает бесплатно.
Когда в потемках будней серых
Служить приходится дерьму,
Жизнь ужимается в размерах
И превращается в тюрьму.
Старик, держи рассудок ясным,
Смотря житейское кино:
Дерьмо бывает первоклассным,
Но это все-таки говно.
Коль жить с говном тебе по нраву,
То не ханжа и лицемер
Мошенник ты, что не по праву
Имеешь бороду и хер.
Все так устали симулировать
Свою лояльность, долг и страсть,
Что симулянтов стимулировать
Сильней скупая стала власть.
Но поздно, поздно.
Надо очень увлекаться
Нашим жизненным балетом,
Чтоб не просто пресмыкаться,
Но еще порхать при этом.
Его голове доставало ума,
Чтоб мысли роились в ней роем,
Но столько она извергала дерьма,
Что стала болеть геморроем.
Такой подлог повсюду невозбранно
Фасует вместо масла маргарин,
Что кажется загадочно и странно,
Что нету кривоногих балерин.
С улыбкой от уха до уха,
Любимица власти и публики,
Цветет по Руси показуха
И дырки сбывает как бублики.
Блажен, заставший время славное
Во весь размах ума и плеч,
Но есть эпохи, когда главное
Себя от мерзости сберечь.
Кто гражданский долг молчать
Блюл в России честно,
Тем обязанность стучать
Не мерзка, а лестна.
Я снял с себя российские вериги,
в еврейской я теперь сижу парилке,
но даже возвратясь к народу Книги,
по-прежнему люблю народ Бутылки.
Ты снял с себя российские вериги,
В Израиле сидишь ты в синагоге,
но даже возвратясь к «народу Книги»,
остался ты свиньей в ярмолке.
Когда стрела врага пронзила печень,
И руки отрубили – драться нечем,
И крови в жилах больше не осталось,
Он слез с коня, он понял – это старость.
[1] [2]


Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.