30
[1] [2]30
Штаб танкового корпуса расположился на окраине села. Даренский подъехал к штабной избе. Уже темнело. Видимо, штаб пришел в село совсем недавно, – кое-где красноармейцы снимали с грузовиков чемоданы, матрацы, связисты тянули провод.
Автоматчик, стоящий на часах, неохотно зашел в сени, кликнул адъютанта. Адъютант неохотно вышел на крыльцо и, как все адъютанты, вглядываясь не в лицо, а в погоны приехавшего, сказал:
– Товарищ подполковник, командир корпуса только-только из бригады: отдыхает. Вы пройдите к ОДЭ.
– Доложите командиру корпуса: подполковник Даренский. Понятно? – сказал надменно приезжий.
Адъютант вздохнул, пошел в избу.
А через минуту он вышел и крикнул:
– Пожалуйста, товарищ подполковник!
Даренский поднялся на крыльцо, а навстречу ему шел Новиков. Они несколько мгновений, смеясь от удовольствия, оглядывали друг друга.
– Вот и встретились, – сказал Новиков.
Это была хорошая встреча.
Две умные головы, как бывало, склонились над картой.
– Иду вперед с такой же скоростью, как драпали в свое время, – сказал Новиков, – а на этом участке перекрыл скорость драпа.
– Зима, зима, – сказал Даренский, – что лето покажет?
– Не сомневаюсь.
– Я тоже.
Показывать карту Даренскому было для Новикова наслаждением. Живое понимание, интерес к подробностям, которые казались заметны одному лишь Новикову, волновавшие Новикова вопросы…
Понизив голос, точно исповедуясь в чем-то личном, интимном, Новиков сказал:
– И разведка полосы движения танков в атаку, и согласованное применение всех средств целеуказания, и схема ориентиров, и святость взаимодействия – все это так, все это конечно. Но в полосе наступления танков боевые действия всех родов войск подчинены одному Богу – танку, тридцатьчетверке, умнице нашей!
Даренскому была известна карта событий, происходивших не только на южном крыле Сталинградского фронта. От него Новиков узнал подробности кавказской операции, содержание перехваченных переговоров между Гитлером и Паулюсом, узнал неизвестные ему подробности движения группы генерала артиллерии Фреттер-Пико.
– Вот уже Украина, в окно видно, – сказал Новиков.
Он показал на карте:
– Но вроде я поближе других. Только корпус Родина подпирает.
Потом, отодвинув карту, он произнес:
– Ну, ладно, хватит с нас стратегии и тактики.
– У вас по личной линии все по-старому? – спросил Даренский.
– Все по-новому.
– Неужели женились?
– Вот жду со дня на день, должна приехать.
– Ох ты, пропал казак, – сказал Даренский. – От души поздравляю. А я все в женихах.
– Ну, а Быков? – вдруг спросил Новиков.
– Быкову что. Возник у Ватутина, в том же качестве.
– Силен, собака.
– Твердыня.
Новиков сказал:
– Ну и черт с ним, – и крикнул в сторону соседней комнаты: – Эй, Вершков, ты, видно, принял решение заморить нас голодом. И комиссара позови, покушаем вместе.
Но звать Гетманова не пришлось, он сам пришел, стоя в дверях, расстроенным голосом проговорил:
– Что ж это, Петр Павлович, вроде Родин вперед вырвался. Вот увидишь, заскочит он на Украину раньше нас, – и, обращаясь к Даренскому, добавил: – Такое время, подполковник, пришло. Мы теперь соседей больше противника боимся. Вы часом не сосед? Нет, нет, ясно – старый фронтовой друг.
– Ты, я вижу, совсем заболел украинским вопросом, – сказал Новиков.
Гетманов пододвинул к себе банку с консервами и с шутливой угрозой сказал:
– Ладно, но имей в виду, Петр Павлович, приедет твоя Евгения Николаевна, распишу вас только на украинской земле. Вот подполковника в свидетели беру.
Он поднял рюмку и, указывая рюмкой на Новикова, сказал:
– Товарищ подполковник, давайте за его русское сердце выпьем.
Растроганный Даренский проговорил:
– Вы хорошее слово сказали.
Новиков, помнивший неприязнь Даренского к комиссарам, сказал:
– Да, товарищ подполковник, давно мы с вами не виделись.
Гетманов, оглянув стол, сказал:
– Нечем гостя угостить, одни консервы. Повар не поспевает печку растопить, а уж надо менять командный пункт. День и ночь в движении. Вот вы бы к нам перед наступлением приехали. А теперь час стоим, сутки гоним. Самих себя догоняем.
– Хоть бы вилку еще одну дал, – сказал Новиков адъютанту.
– Вы ж не велели посуду с грузовика снимать, – ответил адъютант.
Гетманов стал рассказывать о своей поездке по освобожденной территории.
– Как день и ночь, – говорил он, – русские люди и калмыки. Калмыки в немецкую дудку пели. Мундиры им зеленые какие-то выдали. Рыскали по степям, вылавливали наших русских. А ведь чего им только не дала советская власть! Ведь была страна оборванных кочевников, страна бытового сифилиса, сплошной неграмотности. Вот уж – как волка ни корми, а он в степь глядит. И во время гражданской войны они почти все на стороне белых были… А сколько денег угробили на эти декады, да на дружбу народов. Лучше бы завод танковый в Сибири построить на эти средства. Одна женщина, молодая донская казачка, рассказывала мне, каких страхов она натерпелась. Нет, нет, обманули русское, советское доверие калмыки. Я так и напишу в своей докладной Военному совету.
Он сказал Новикову:
– А помнишь, я сигнализировал насчет Басангова, не подвело партийное чутье. Но ты не обижайся, Петр Павлович, это я не в укор тебе. Думаешь, я мало ошибался в жизни? Национальный признак, знаешь, это большое дело. Определяющее значение будет иметь, практика войны показала. Для большевиков главный учитель, знаете, кто? Практика.
– А насчет калмыков я согласен с вами, – сказал Даренский, – я вот недавно был в калмыцких степях, проезжал всеми этими Китченерами и Шебенерами.
Для чего сказал он это? Он много ездил по Калмыкии, и ни разу у него не возникло злого чувства к калмыкам, лишь живой интерес к их быту и обычаям.
Но, казалось, комиссар корпуса обладал какой-то притягательной, магнитной силой. Даренскому все время хотелось соглашаться с ним.
А Новиков, усмехаясь, поглядывал на него, он-то хорошо знал душевную, притягательную силу комиссара, как тянет поддакивать ему.
Гетманов неожиданно и простодушно сказал Даренскому:
– Я ведь понимаю, вы из тех, кому доставалось в свое время несправедливо. Но вы не обижайтесь на партию большевиков, она ведь добра народу хочет.
И Даренский, всегда считавший, что от политотдельцев и комиссаров в армии лишь неразбериха, проговорил:
– Да что вы, неужели я этого не понимаю.
– Вот-вот, – сказал Гетманов, – мы кое в чем наломали дров, но нам народ простит. Простит! Ведь мы хорошие ребята, не злые по существу. Верно ведь?
Новиков, ласково оглядев сидевших, сказал:
– Хороший у нас в корпусе комиссар?
– Хороший, – подтвердил Даренский.
– То-то, – сказал Гетманов, и все трое рассмеялись.
Словно угадывая желание Новикова и Даренского, он посмотрел на часы.
– Пойду отдохну, а то день и ночь в движении, хоть сегодня высплюсь до утра. Десять суток сапог не снимал, как цыган. Начальник штаба небось спит?
– Какой там спит, – сказал Новиков, – поехал сразу на новее положение, ведь с утра перебазироваться будем.
Когда Новиков и Даренский остались одни, Даренский сказал:
– Петр Павлович, чего-то я недодумывал всю жизнь. Вот недавно я был в особо тяжелом настроении, в каспийских песках, казалось, что уж конец подходит. А что получается? Ведь смогли организовать такую силищу. Мощь! А перед ней все ничто.
Новиков сказал:
– А я все яснее, больше понимаю, что значит русский человек! Лихие мы, сильные вояки!
– Силища! – сказал Даренский. – И вот основное: русские под водительством большевиков возглавят человечество, а все остальное – бугорки да пятнышки.
– Вот что, – сказал Новиков, – хотите, я снова поставлю вопрос о вашем переходе? Вы бы пошли в корпус заместителем начальника штаба? Повоюем вместе, а?
– Что ж, спасибо. А кого же я буду замещать?
– Генерала Неудобнова. Законно: подполковник замещает генерала.
– Неудобнов? Он за границей был перед войной? В Италии?
– Точно. Он. Не Суворов, но, в общем, с ним работать можно.
Даренский молчал. Новиков поглядел на него.
– Ну как, сделаем дело? – спросил он.
Даренский приподнял пальцем губу и немного оттянул щеку.
– Видите, коронки? – спросил он. – Это мне Неудобнов вышиб два зуба на допросе в тридцать седьмом году.
Они переглянулись, помолчали, снова переглянулись.
Даренский сказал:
– Человек он, конечно, толковый.
– Ясно, ясно, все же не калмык, русский, – усмехаясь, сказал Новиков и вдруг крикнул: – Давай выпьем, но уж так, действительно по-русски!
Даренский впервые в жизни пил так много, но, если б не две пустые водочные бутылки на столе, никто бы со стороны не заметил, что два человека выпили сильно, по-настоящему. Вот разве что стали говорить друг другу «ты».