6. Язык (3)

***

Нет сомнения – между живым языком и советским идет борьба. Живой язык сопротивляется. Важный очаг сопротивления – русская классическая литература: ее изучают в школе, ее читают. Но "изучение" идет уже на советском языке. К тому же, как признают официальные источники, "сегодняшнее поколение вырастает почти вне классики… Прежде всего потому, что преподавание литературы в школе ведется не всегда на уровне удовлетворительном".49

При публикации классической литературы комментируют, обстругивают, интерпретируют, укладывая в рамки советского менталитета. Формой сопротивления в общении между людьми стал матерный язык. Русский язык всегда был очень богат ругательствами, которые служили украшением, либо средством выражения неумеренных эмоций. Теперь мат стал универсальной формой общения: им пользуются члены ЦК и беспартийные, пьяные и трезвые, женщины и дети, молодые и старики, интеллигенты и колхозники. Бросая вызов советскому языку, мат одновременно разрушает русский язык, безмерно ограничивая его словарь неизбежно примитивизируя выражаемые чувства.

После смерти Сталина, в эпоху "оттепели", многие писатели взяли на себя задачу спасения русского языка, первым среди них был Александр Солженицын. Солженицын стремится восстановить словарное богатство русского языка -он обращается к словарю Даля, использует слова, обороты, вышедшие или выкинутые из обращения. Деревенские писатели ищут противоядия в диалектальных формах, в языке писателей далеких от центра областей. Важным оружием борьбы с наступающим советским языком является сатира. Сатирики – В. Ерофеев, В. Войнович, А. Синявский, Юз Алешковский – стремятся взорвать советское слово-сентон, разоблачить лозунг-клише, сломать клетку, в которую заключена фраза. Сатирические приемы очень удачно использовали А. Солженицын, В. Максимов, Ю. Домбровский, Г. Владимов. Не случайно эти писатели – и их произведения – изгнаны из официальной литературы: сатира – страшный враг тоталитарного языка.

Сила советского языка в том, что будучи инструментом трансформации человека, он является средством коммуникации между "верхом" и "низом", властью и управляемыми, является системой, знаки которой одинаково воспринимаются как "наверху", так и "внизу". Логократы и реципиенты слова в одинаковой степени находятся в магическом кругу воздействия советского языка. В советской логократии нет авгуров, которые, используя оружие слова, были бы защищены от его воздействия. Все живут и действуют в кругу советского словаря, советских штампов мышления. Руководители и руководимые одинаково убеждены в опасности врагов, которых первые создают, чтобы пугать вторых.

Создание логократии стало возможным только благодаря активному участию в творении советского языка деятелей культуры. Эрнст Неизвестный обнаружил на советском Олимпе "красненьких", которые "никогда не ошибаются" и "зелененьких", которые превращают мычанье "красненьких" в членораздельную речь.50 Так работает система ЦК партии – мозг страны. Понятие "зелененьких", которое Неизвестный применяет к "референтам ЦК" следует значительно расширить. В роли "зелененького" выступал М. Горький, превративший в "членораздельную речь" множество идей Сталина, С. Эйзенштейн и другие гениальные, талантливые, менее талантливые и бездарные писатели, художники, музыканты, театральные и кинорежиссеры. Э. Неизвестный, великолепно понимающий характер системы, рассказывает с достойной восхищения откровенностью, как он помогал референтам ЦК готовить доклад для одного из "красненьких", ехавшего за границу. Неизвестный туманно объясняет причину своего поведения, говоря, в частности, о том, что "где кончаются интересы власти – и где начинаются интересы России, вопрос очень сложный".51 Он мог бы, видимо, добавить, что ему льстила сопричастность к Власти.

Советский язык – и в этом его сила – создает иллюзию симбиоза между властью и управляемыми, рождает чувство единства по отношению к внешнему миру. Советский язык становится отличительной чертой "своих", которые – в отличие от "иностранцев" – способны понимать "с полуслова", "между строк". Власть становится родной, ее противники – врагами. "Диссиденты" начинают говорить на советском языке.

Леонид Брежнев был возмущен "изменой" Дубчека, увидев ее прежде всего в том, что Генеральный Секретарь ЧКП стал говорить "иначе": "Еще в январе я сделал несколько замечаний к твоему выступлению – упрекал Брежнев Дубчека, – я обратил твое внимание на то, что некоторые формулировки неверны. А ты их оставил! Да разве можно так работать?"52 Дубчек, окончивший советскую партийную школу, совершил тягчайшее преступление – изменил Слову.

В 1914 г. Франц Кафка написал рассказ В исправительной колонии. В непонятном, поразительном прозрении он увидел то, что случится в будущем. Рассказ Кафки можно рассматривать, как гениальную параболу советского языка. В исправительной колонии применяется только одна форма наказания: особая машина выкалывает на теле осужденного приговор. Заключенному не объявляют приговора, он, по выражению офицера-палача, "узнает его собственным телом", Приговор пишется на бумаге, а потом переводится на тело, особыми буквами: "… Эти буквы не могут быть простыми, ведь они должны убивать не сразу, а в среднем через 12 часов; переломный час по расчету – шестой. Поэтому надпись в собственном смысле слова должна быть украшена множеством узоров…" После 6 часов непрерывных уколов приходит то, что офицер-палач называет "переломный час": "… осужденный начинает разбирать надпись, он сосредоточивается, как бы прислушиваясь… осужденный разбирает ее своими ранами. Конечно, это большая работа, и ему требуется 6 часов для ее завершения. А потом борона целиком протыкает его и выбрасывает в яму…"

Вот так, укол за уколом сопровождая узорами, советский язык рисует на теле и в мозгу людей надпись, подготовленную логократами. Их цель – не прямое убийство, как в исправительной колонии, но – переделка человека.

В одной из самых страшных и самых значительных книг двадцатого века, в Колымских рассказах Варлама Шаламова, последний рассказ называется Сентенция. Умиравшего от голода и непосильной работы героя чудом перевели на легкую работу. И человек начинает оживать. Шаламова бесстрашием великого писателя рассказывает, как возвращается человек к жизни. К нему возвращаются чувства – злость, бесстрашие, страх, жалость. Умиравший человек ограничивался словарем, состоявшим из нескольких самых необходимых слов. И вдруг к нему приходит слово: Сентенция. Он не знает его смысла, не помнит. Только через неделю он вспоминает значение слова "сентенция". Слово, которое стало для умиравшего человека признаком возрождения, означало – приговор. Как в рассказе Кафки – осужденный разбирает приговор своим телом. Радость, которую испытывает герой рассказа Шаламова, поняв смысл слова "сентенция", напоминает чувства осужденного в исправительной колонии: "Но как затихает преступник на шестом часу. Просветление мысли наступает и у самых тупых. Это начинается вокруг глаз. И оттуда распространяется… осужденный начинает разбирать надпись".

Человек начинает понимать советский язык. Он становится жителем Утопии.