Глава первая

5. Тит, убежденный в том, что боевое мужество в солдатах можно возбудить преимущественно воззванием и внушением надежды, что бодрящее слово в связи с обещаниями учит солдат забыть опасность и даже презирать смерть, собрал вокруг себя храбрейших и для их испытания произнес: «Товарищи! Речь, имеющая целью воодушевить людей на безопасное дело, равна оскорблению тех, к которым она обращена. Такая речь изобличает также отсутствие достоинства в том лице, которое ее произносит. Слово поощрения необходимо, по-моему, только в опасных случаях, там, где требуется указание, как следует всякому в отдельности действовать. А потому я сам говорю откровенно: тяжело вам взобраться на стену, но к этому хочу еще прибавить, что бороться с трудностями как раз и подобает тому, который желает прославить себя, что геройская смерть заключает в себе что-то величественное и что тот, кто первый совершит храбрый подвиг, не останется невознагражденным. Прежде всего вас должно воспламенить то именно, что иных, пожалуй, может охладить: я имею в виду терпение иудеев и их упорную выносливость в тяжелых обстоятельствах. Ведь было бы стыдно, если бы вы, римляне и мои воины, которые и в мирное время обучаетесь военному делу, а на войне привыкли побеждать, если бы вы давали иудеям превзойти себя в силе и мужестве, и это когда – накануне победы, когда сам Бог являет вам свою помощь.

Наши поражения только следствия отчаянного мужества иудеев; они же, напротив, обязаны своими все возрастающими несчастьями вашей храбрости, поддерживаемой Богом. В самом деле, междоусобная война, голод, осадное положение, разрушение стен без участия машин – разве это не гнев божий на них, а нам божья помощь? Пусть же не попрекают вас в том, что вы были побеждены слабейшими себя и к тому же еще оттолкнули божественную помощь.

Если иудеи, для которых поражения не могут считаться особенным позором хотя бы по тому одному, что они уже изведали иго рабства, однако, чтобы не впасть в прежнее [379] свое состояние, пренебрегают смертью и то и дело врываются прямо в наши ряды, даже без всяких видов на победу, а только лишь для того, чтобы показать себя храбрыми воинами, то не стыдно ли нам, властелинам почти всех земель и морей, для которых не побеждать уже составляет позор, сидеть сложа руки, не предпринимая ничего энергичного, и ждать, пока голод и неблагоприятная им судьба не совершат начатого ими дела без того, чтобы мы хоть раз рискнули своей жизнью, в то время как одной маленькой ставкой мы можем выиграть все. Раз только мы взберемся на Антонию – город будет наш. Ибо если внутри еще и предстоит маленькая стычка, чего я, впрочем, не допускаю, то высокая и господствующая над городом позиция, которой мы овладеем, обеспечит за нами быструю и полную победу. Не стану я теперь прославлять смерть в бою и бессмертие тех, которые падают во вдохновенной борьбе. Я, напротив, желаю малодушным умереть в мирное время от болезни, чтобы души их с телами вместе сгнили в гробах. Ибо кто из храбрых не знает, что души, разлученные с телом мечом в строю, внедряются в чистейшем эфирном элементе между звезд, откуда они светятся потомкам, как добрые духи и покровительствующие герои, а те, которые чахнут в болезненных телах, хотя бы и чистые от грехов и пятен, погружаются в мрачное подземное царство, где их окружает глубокое забвение и где они сразу теряют и тело, и жизнь, и память. Раз судьба установила для человека вообще неминуемую смерть и раз меч более благосклонный слуга ее воли, чем всякая болезнь, то хорошо ли будет с нашей стороны, если мы откажемся жертвовать с благородной целью тем, что мы неизбежно как долг обязаны отдать судьбе. Однако все это я говорю в том предположении, что те, которые отважатся на приступ, не возвратятся оттуда живыми, но ведь бывает, наоборот, что храбрые спасают себя от величайшей опасности. Взобраться на развалины ведь совсем легко, а тогда уже нетрудно разрушить новое строение. Если только вы смело и бодро и в большом числе пойдете в дело, тогда вы взаимно будете воодушевлять и поддерживать друг друга, а ваша твердая решимость быстро сломит спесь врага. Возможно, что успех не будет стоить вам ни одной капли крови, все лишь сведется к тому, чтобы только взяться за дело. Когда вы станете быстро подниматься на стену, неприятель, без сомнения, будет стараться отражать вас, но если вы будете действовать незаметно для них и в то же время силой пробьете себе дорогу туда, они не в состоянии будут сопротивляться, хотя бы даже вас было немного. Да [380] будет мне стыдно, если я того, который первый взберется на стену, не сделаю предметом зависти для всех. Останется он жив, он будет начальствовать над ныне равными ему, но если даже падет, ему будут оказаны завидные почести».

6. И после речи Тита войско в целом все еще колебалось, трепеща перед грозной опасностью. Но один сириец по происхождению, по имени Сабин, служивший в когортах, показал себя храбрым и отважным героем, хотя, если судить о нем по внешнему виду, едва ли можно было принять его за настоящего солдата. Он был черный, сухощавый и неуклюжий, но в этом невзрачном теле жила настоящая геройская душа. Он первый выступил вперед и сказал: «За тебя, Цезарь, я готов пожертвовать собой, я берусь первым взойти на стену. Да сопутствует мне вместе с моей силой и решимостью еще И твое счастье. Если же мне не суждена удача, так знай, что неудача не будет для меня неожиданностью, ибо я по своей доброй воле иду на смерть за тебя». После этих слов он левой рукой поднял свой щит над головой, правой обнажил меч и пошел к стене около 6 часов дня. Из всего войска за ним последовали одиннадцать соревнующихся в храбрости. Во главе всех он грянул вперед, точно охваченный божественным вдохновением. Караулы со стены метали в них копья, осыпали их со всех сторон настоящим градом стрел и швыряли громадной величины камни, поразившие некоторых из одиннадцати. Но Сабин бросился навстречу выстрелам и, хотя покрытый стрелами, не остановился в своем натиске до тех пор, пока не достиг вершины и не обратил врагов в бегство. Устрашенные его силой и присутствием духа, иудеи бежали, предполагая, что вместе с ним еще многие другие взлезли на стену. Но тут произошел случай, подтверждающий, что не без оснований упрекают судьбу в том, что она завистлива к храбрости и всегда ставит препятствия чрезвычайным героическим подвигам. Когда этот человек достиг уже своей цели, он вдруг поскользнулся, споткнулся о камень и с грохотом упал лицом вниз. Иудеи обернулись и, увидев, что он один лежит на земле, направили на него со всех сторон свои стрелы. Он привстал на колено и вначале еще защищался с приподнятым перед собой щитом, ранив при этом многих, приближавшихся к нему, но весь израненный, он опустил руку и, осыпанный стрелами, наконец, испустил дух. Человек этот за храбрость свою был достоин, конечно, лучшей доли, хотя предпринятое им дело было именно такого рода, что должно было стоить ему жизни. Из его спутников трех, достигших тоже вершины стены, иудеи убили камнями, остальные восемь были унесены [381] ранеными обратно в лагерь. Это произошло 3-го панема.

7. Спустя два дня двадцать солдат из среды стоявшей на валах стражи сговорились между собой, привлекая к себе еще знаменосца пятого легиона, двух человек из конных отрядов и одного трубача, и в 9-м часу ночи тайно проникли через развалины в Антонию, убили спавшую передовую стражу, заняли стену и велели трубачу дать сигнал. Пробужденные этим внезапным трубным звуком, остальные стражники бросились бежать, не успевши различить число взобравшихся на стену. Страх и сигнал трубы возбудили в них ложное подозрение, что неприятель всей массой проник в цитадель. Между тем Тит, едва только раздался сигнал, скомандовал к оружию и во главе отборной части войска, вместе с предводителями, первый взошел в замок. Так как иудеи бежали в храм, то римляне устремились за ними по подземному ходу, прорытому прежде Иоанном к римским валам. Мятежники, хотя бы ли разделены на два лагеря под начальством Иоанна и Симона, дружно бросились навстречу римлянам, сражаясь с необыкновенным напряжением сил и удивительным воодушевлением, ибо они хорошо сознавали, что с завоеванием святилища город должен пасть. Римляне же усматривали в занятии храма начало победы. Таким образом, в воротах завязался ожесточенный бой: римляне хотели вторгнуться внутрь, чтобы овладеть и храмом, иудеи же старались оттеснить их к Антонии. Стрелы и копья тех и других были бесполезны, они нападали друг на друга с обнаженными мечами. В пылу битвы нельзя было разобрать, на чьей стороне каждый в отдельности сражается, так как солдаты стояли густой толпой, смешавшись между собой в общей свалке, а из-за общего гула ухо не могло различать отдельных кликов. На обеих сторонах лилось много крови, борцы растаптывали и тела, и вооружение павших. Смотря по тому, на чьей стороне был перевес, раздавался то победный крик наступавших, то вопль отступавших. Но не было места ни для бегства, ни для преследования – беспорядочный бой шел с переменным успехом. Стоявшие впереди должны были или убивать, или давать себя убить, ибо бегство было немыслимо из-за стоявших в следующих рядах, которые своих собственных людей толкали все вперед, не оставляя даже свободного пространства между сражающимися. В конце концов свирепая отвага иудеев одержала верх над военной опытностью римлян, и бой, длившийся от девятого часа ночи почти до седьмого часа дня, совершенно прекратился. Иудеи [382] сражались всей своей массой и с храбростью, сообщенной им опасностью, которая угрожала их городу, римляне же участвовали в битве только частью своего войска, так как легионы, на которых покоилась надежда воюющих, еще не вступали в замок. По этой же причине они на этот раз довольствовались занятием только Антонии.
[1] [2] [3]