Успех (Книги 1-3) (32)
После антракта с неожиданной быстротой окончательно решилась судьба обозрения. Так как Касперль - Бальтазар Гирль был вычеркнут, все обозрение в целом осталось без основного стержня и утратило смысл. Оно рушилось само собой. Публика сидела скучающая, надутая, многие ушли. На сцене, среди шума, блеска и сутолоки, сразу же почувствовалась эта безнадежная тоска зрительного зала. Даже Бенно Лехнер, одинокий на своем мостике, без малейшего общения с публикой, почувствовал это. Он рассчитывал хоть на полгода вперед иметь над головой надежную крышу. То, что вся эта происходившая внизу возня проваливалась, означало для него, что на ближайшие месяцы он окажется без твердого заработка и, по всей вероятности, вынужден будет принять помощь кассирши Ценци. Нет, не хорошо был организован этот капиталистический мир, подло был он устроен. "Я освещу его лучом прожектора, этот буржуазный мир!" - подумал он, сидя наверху, на своем мостике, в вонючем облаке грязи, пыли и пота. И направил свой тысячесвечовый луч на людей, выстраивающихся внизу для финала: на девушек, прикрывавших свою наготу только маленькими изящными барабанами, на фантастически разодетых лилипутов, на акробатов, на артистку Клере Гольц и оправившегося от желудочных колик павиана. И в то время как все они, образуя блещущую мишурой заключительную группу, продвигались на передний план, осветитель Бенно Лехнер под оглушающий шум оркестра принялся озлобленно и презрительно насвистывать "Интернационал". Он насвистывал песнь о последнем решительном бое и о том, что род людской должен воспрянуть.
Мрачный и одинокий, стоял в стороне г-н Алоис Пфаундлер. Как ни ясно было для него, что настоящая победа невозможна, все же он с неиссякаемым оптимизмом не переставал на нее рассчитывать. Сейчас, в эти короткие минуты, рушились многие его планы: роскошные гостиницы на берегах озер, перенос мюнхенского карнавала в Берлин. Даже самый смелый и любимый его проект, в который он не посвящал и ближайших друзей, - проект автомобильной дороги в горы. Для всего этого необходимой предпосылкой был успех обозрения, и все это сейчас шло к черту. Он был мрачен. Все как можно дальше обходили его зло поблескивавшие мышиные глазки. Он знал, конечно, что он один во всем виноват, но старался внушить себе уверенность, что каждый человек здесь на сцене виновнее его. Стараясь придать своей походке возможно больше мужественности, он направился к стоявшему в одиночестве Тюверлену и с ненавистью произнес:
- Вот вам ваша "литература". Я должен был положиться на свой нюх.
И, с величайшим презрением снизу вверх сверкнув на Тюверлена глазами, отошел.
Удивительно, с какой неприязнью все, даже и те, кто верил в него, глядели теперь на Тюверлена. Он был причиной тих невзгод, и кругом него царили ненависть, гнев и презрение. Один только Боб Ричардс, музыкальный имитатор, прежде чем стать на свое место для апофеоза, подошел к нему и, глядя на него с выражением скептицизма, сознания своего превосходства и сочувствия, промурлыкал сквозь свой гигантский изуродованный нос сладко и мудро:
- Собственно говоря, ведь это вовсе не ваш жанр.
Жак Тюверлен плохо понял, что он говорит. Он был поглощен своими мыслями. Он сосредоточенно прислушивался к происходившему внутри него: подумать только - он нисколько не огорчен! Со всем этим он ведь уже два месяца назад покончил все счеты. Обидно только, что понадобилось столько времени, пока с этим не было покончено и даже в глазах всего света. Он не огорчался и не радовался. Даже вспышка Пфаундлера не рассердила его и не позабавила. Тщательно разбираясь в своих переживаниях, он отдавал себе отчет, что ждет чего-то.
Вдруг рядом с ним очутилась Иоганна, и это не показалось ему неожиданным. Удивило его только, что ее волосы были подстрижены. Она поглядела на него! Он стал тоньше, лицо его - еще более помятым. Ясно было, что за это время ему пришлось нелегко. И Жак Тюверлен поглядел на нее. Она очень нравилась ему, и он подумал о том, как глупо это было, что он так долго не писал ей. Каждый из них понял, что другой пережил отрезок жизни, отнюдь не лучший из того, что ему было отпущено, и рад будет начать лучший.
Обозрение еще не кончилось. Собственно, странно было, что Иоганна так прямехонько, еще до конца спектакля, пришла за кулисы. Но он не спрашивал ее о причинах. Он даже сильнее стянул морщинами свое помятое лицо и полудосадливо-полушутливо сказал:
- Вот и вы наконец. Могли бы прийти и пораньше.
- Вы правы, Тюверлен, - виновато ответила Иоганна.
И они удалились, провожаемые общим неодобрением, презираемые всеми, даже пожарным и сторожем, и тем не менее в прекрасном настроении.
На улице было свежо и приятно. Им хорошо было идти рядом.
- Вы неважно выглядите, Тюверлен, - сказала Иоганна. - Вам следовало бы некоторое время спокойно пожить за городом.
- Разумеется, - своим сдавленным голосом произнес Тюверлен. - Или вы, может быть, думали, что я предполагаю присутствовать на всех представлениях этого шедевра театрального искусства?
- Так куда же мы пойдем? - спросила Иоганна.
- Ко мне, конечно, - ответил Тюверлен.
- Но я зверски хочу есть, - сказала Иоганна.
- Что-нибудь съестное, может быть, найдется еще и у провалившегося драматурга, - успокоил ее Тюверлен. - После всего происшедшего, впрочем, ужин готовить придется вам.
- С анализом вашего характера, Тюверлен, - заметила Иоганна, - долго возиться не к чему. Что вы собой представляете, может увидеть без очков и слепая курица.
- Что же я такое? - поинтересовался Тюверлен.
- Шалопай, разумеется, - ответила Иоганна.
В то время как они, продолжая болтать, направлялись к дому, где жил Тюверлен, обозрение "Выше некуда!" близилось к концу. Раздавались шумные аплодисменты и крики одобрения. Но все знали, что эти крики и аплодисменты неискренни и не имеют никакого значения. Только один человек не знал этого. Он стоял и кричал, находил, что все превосходно, топал ногами, был искренне доволен. Удивительный человек, с длинной, разделенной на две пряди бородой и глубоко запавшими, сияющими хитрыми голубыми глазами. Рохус Дайзенбергер, апостол Петр из Оберфернбаха.