Воспоминания об Илье Эренбурге (7)

[1] [2] [3] [4]

Писатель взял редактора за руку, отвел в сторону и, задавая вопросы, повел к избе, возле которой лежало несколько бревен. Вокруг была тишина. Быстро наступали осенние сумерки. Илья Григорьевич присел на бревно и сказал:

- Меня очень интересует ваша дивизия. И не только потому, что она московская, а потому, что она целиком состоит из людей, которые еще вчера были сугубо штатскими: рабочими, инженерами, актерами, журналистами, а вот сегодня война для них главное занятие, дело жизни. Вот об этом, пожалуйста, и рассказывайте.

- Все, что сказал Эренбург, - признался мне Кулешов, - было вроде просто, но в этих словах открылось для меня что-то новое, что я, честно говоря, упускал. Но теперь, под влиянием требовательной просьбы, вспомнились биографии, подвиги, дела моих фронтовых товарищей.

И он стал говорить. Эренбург внимательно слушал, только иногда короткой репликой направлял его рассказ.

- Интересно, - сказал Илья Григорьевич, - да, жаль, дослушать нет времени, ехать надо, в дивизию Чанчибадзе. - Он тяжело поднялся и вдруг спросил: - А не можете ли вы прислать мне подшивку вашей газеты?

- Подшивку? Охотно, и не прислать, а тут же вручить: она здесь...

А дальше события развертывались по рассказу Кулешова так:

- Эренбург уже протянул руку... А меня вдруг осенило: "Я дам вам подшивку только за "взятку", - сказал я писателю. - "Какую же вы хотите взятку?" - с раздражением и резко спросил Эренбург. Отступать было некуда. "Я отдам вам подшивку, а вы пришлите в нашу газету статью". Илья Григорьевич как-то тепло улыбнулся: "Согласен. Давайте". Мы простились.

Через четыре дня в редакцию "За победу" поступила статья Эренбурга. Она была напечатана прописными буквами на портативной машинке, размером в три страницы, и на следующий день опубликована на первой полосе "дивизионки". Это была удивительная статья, в ней с публицистической страстностью давалась наивысшая оценка подвигов воинов Московской добровольческой дивизии.

В тот же день дивизия пошла на штурм Ржева...

Эренбург немало поездил по фронтам войны. Его поездки держали нас всегда в напряжении. А однажды мы были особенно встревожены.

В феврале 1943 года Илья Григорьевич выехал на Юго-Западный фронт, к генералу Ватутину. В товарищи я дал ему надежного человека, фотокорреспондента Сергея Лоскутова, старого солдата, комиссара гражданской войны. Кто-кто, а Лоскутов, был я уверен, убережет писателя. Эренбург сразу же добродушно его окрестил "комиссаром редактора".

Перед Эренбургом и Лоскутовым я поставил непременное условие: из каждого пункта, где они будут, телеграфировать о своем прибытии и отъезде. Вначале все шло нормально. Телеграммы мы получали из "Топаза", "Прожектора", "Закала", "Кадмия" - штабов армий Черняховского, Пухова и других. Но после 6 февраля связь оборвалась. Наши корреспонденты не подавали никаких признаков жизни. Мы всполошились. Пошли запросы на фронт, в армии, переговоры по прямому проводу. Наконец появилась депеша, в которой Эренбург объяснял в своей манере, что в бешеную метель каждый может застрять. Волнений было много и у наших читателей: почему не появляется уже более недели Эренбург на страницах "Красной звезды"?

Когда Эренбург и Лоскутов вернулись в Москву, выяснилось, что нам в редакции было из-за чего волноваться.

За Понырями колонну машин, среди которых была и редакционная "эмка", атаковали "юнкерсы"; они долго "утюжили" ее взад и вперед, и нашим корреспондентам пришлось отлеживаться в снежных кюветах. А вскоре поднялся буран, машина буксовала, кончилось горючее. "Эмку" засыпало снегом.

Простояла машина до вечера. Мороз крепчал, было свыше тридцати градусов. Эренбург все больше и больше замерзал и, как потом признался, ни на что уже не надеялся. Более крепкий и выносливый Лоскутов решил отправиться на поиски какой-либо деревушки. Утопая в сугробах, он пробивался вперед, ориентируясь по телеграфным столбам. Шел долго, наконец вышел к деревне Золотухине. Артиллеристы, расположившиеся здесь, узнав, что в пути замерзает Эренбург, немедленно снарядили двое саней, навалили на них шубы, одеяла, привезли писателя и отогрели его. Помнится, узнав об этом, я подумал: нет, не ошибся я, когда дал Эренбургу в "комиссары" Лоскутова. Он спас писателя.

В Золотухине писатель и фотокорреспондент узнали, что наши войска штурмуют Курск и вот-вот должны взять город. Эренбург сразу "зажегся" и потребовал от своего "комиссара", чтобы тот его немедленно доставил к Курску. Вновь отправились в путь. Дорога была непроходимой для "эмки". И тогда на одном из переездов машина свернула на железную дорогу и затряслась по шпалам. Ехали на первой скорости, но Эренбург радовался - все же не стояли, шли вперед. Но вдруг в вечерней мгле они увидели впереди светящиеся фонари. Навстречу шел какой-то железнодорожный состав. Быстро выскочили из машины, оставив зажженными фары. Паровоз, на счастье, успел затормозить и остановился у самых бамперов "эмки". Из состава выскочили люди:

- Как вы сюда попали?..

И сразу же по всему эшелону распространилась весть о неожиданной встрече. Писателя окружили. Мигом какой-то майор собрал людей, подняли "эмку" и чуть ли не на руках перенесли с рельсов на обочину. Состав прошел, и солдаты снова поставили машину на шпалы. Попрощались, и "эмка" продолжала свой путь. Вскоре, через час после освобождения Курска, Эренбург и Лоскутов уже были там.

В мемуарах Эренбурга сказано, что редактор не отпускал его на фронт, "не давал свободы". Право, не жалею о том, что не давал ему возможность часто совершать такие поездки, как эта.

Есть у меня книжка Эренбурга "Война", подаренная в 1943 году. Он написал на титульном листе: "Д. Ортенбергу. На память о "войне" в "Красной звезде". Позже, когда я перешел в действующую армию, Илья Григорьевич писал мне: "Я вспоминаю героический период "Красной звезды", где мы с вами часто и бурно ругались, но были увлечены той же страстью".

"Ругаться" мы, пожалуй, не ругались. Но споры были, и даже "бурные".

За свою долгую редакторскую жизнь я встречал разных авторов. Были такие, что безропотно сносили любую редакционную правку. Были и такие, которые не давали и запятую тронуть.

Эренбург был строгим автором. Он очень ревностно относился к тому, что писал, к каждой фразе. Он старался не писать лишних слов. В каждой фразе, в каждом слове его были заложены продуманное и пережитое, и он яростно отстаивал их.

Илья Григорьевич правильно, по-моему, считал, что ни один редактор не безгрешен и не может быть абсолютным авторитетом в оценке той или иной статьи или фразы. Но он не отрицал права редактора на иную точку зрения, чем авторская, и видел ключ к решению спорных вопросов в доводах знания, логики. И хотя быстротечные дискуссии, порой вспыхивавшие между мной и писателем в самое неподходящее время, были, как говорится, "не сахар", я понимал их справедливость и не жалел о потраченных минутах. Позиция Эренбурга в таких спорах была всегда достойна; он мог ошибаться, мог чрезмерно горячо реагировать даже на незначительные поправки, но никогда в нем на моей памяти не говорило ущемленное самолюбие, никогда он не исходил из соображений престижа.

Эренбург не любил существовавшую в редакциях "многоступенчатую" систему обработки рукописей. Мы понимали его, хотя вообще-то такая система была естественной: ответственный редактор просто физически не смог бы лично подготавливать к набору все материалы номера, примерно четыре с лишним печатных листа ежедневно. Для Эренбурга мы сделали исключение: рукопись он приносил прямо ко мне.

С теплым чувством вспоминаю вечера и ночи в течение многих месяцев войны, которые мы проводили вместе. Мы стояли бок о бок у моей конторки и вместе вычитывали и правили рукопись. Сколько было интересных разговоров, горячих споров и согласий! По разным причинам не все из того, что писал Эренбург и что мы сами хотели бы напечатать, можно было тогда публиковать. И все же Илья Григорьевич спустя много лет после войны писал, что пожаловаться на редактора он не может, "порой он на меня сердился и все же статью печатал".

Недавно я нашел статью Эренбурга о Сталинградской битве - оригинал, верстку и подписные полосы с нашими правками. Рассматривая эти материалы, не трудно проникнуть в "лабораторию" совместной работы редактора и писателя.

Автор назвал Сталинградскую битву переломом, коренным переломом в войне. Такой, писал Эренбург, она и будет упоминаться в учебниках. Я же считал, что назвать статью надо бы по-другому. Возникла "бурная" дискуссия.

Готовилась статья в номер от 23 января 1943 года, когда советские войска еще доколачивали окруженную армию Паулюса. Конечно, Сталинградское сражение было величайшей нашей победой. Такой оно и вошло в наши учебники. Но прежде, чем наступил коренной перелом, надо было еще выиграть не одну битву с врагом, надо было, как потом оказалось, разгромить группы немецких армий "А", "Б", "Дон", нанести поражение вражеским группировкам "Север" и "Центр", надо было, наконец, пройти через Курскую битву.

Мы долго обсуждали с писателем его статью, судили-рядили, спорили, но пришли к общему согласию. Вместо "коренного перелома" написали: "Сталинград - важнейший этап войны". Так и назвали статью. Я бы не сказал, что заголовок выразительный. Но это было уже под утро, когда полосы уходили под пресс...

Трудно, конечно, через тридцать с лишним лет все вспомнить. Но в моей памяти отложился и наш "бурный" спор по поводу слова "эринии" в одной из статей Эренбурга. Я убеждал писателя, что это слово из греческой мифологии, которого нет даже во многих словарях, не все знают и негде будет нашему бойцу на фронте наводить справки. Чтобы убедить писателя, я тут же при нем вызвал офицера, одного из работников военного отдела редакции, и спросил его: знает ли он, что такое "эринии"? Нет, не знает. Зашел ко мне наш корреспондент, только что прибывший из действующей армии. Я его тоже спросил: вы лучше знаете фронтовиков, поймут ли они это слово? "Не знают, не поймут", - ответил он.

- Подымитесь на третий этаж к Эренбургу, - попросил я его, - и скажите ему об этом.

Так порой приходилось убеждать писателя. В чем-то он был прав. В чем-то - мы. В спорах и рождалась истина. В одних случаях Эренбург соглашался. В других, когда фраза или слово были неразрывно связаны с сюжетной тканью статьи, например "Василиск", писатель делал вставку, разъясняющую это слово. В иных случаях я "сдавался", и текст оставался таким, как настаивал Илья Григорьевич.

Алексей Сурков недавно напомнил мне об одном эпизоде, свидетелем которого он был:

- Помнишь, зашел я к тебе в кабинет, а вы с Эренбургом спорили, вышагивая оба по комнате, и все время "прикладывались" к графину с водой. Больше часа спорили. И сами не заметили, как весь графин выпили. А потом ты вызвал секретаря и "накинулся" на нее: "Почему в графине никогда воды нет?" Она удивленно развела руками: "Как нет? Был целый графин!" Вот тогда наступила пауза, все дружно рассмеялись, и разговор стал более спокойным.

А один раз дело дошло почти до "разрыва". Не договорились мы с Эренбургом по какой-то формулировке. Илья Григорьевич требует:

- Давайте перенесем спор в ЦК партии.

- Зачем в ЦК? - ответил я. - ЦК мне доверило редактировать газету, и мы сами должны решить.
[1] [2] [3] [4]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.