Два образа веры (6)

63 В арамейском оригинале здесь явно употреблялся глагол, имеющийся в ветхозаветных текстах, рассказывающих о взятии Богом пророков с земли (этот глагол Фран Делич употребляет в своем переводе Нового Завета на иврит).

64 В этом речении не нужно видеть "христологическое высказывание" (Dibelius. Gospel Criticism and Christology. P. 48). Его с полным основанием сравнивали с 4 Эзра 10:1, где Жена, олицетворяющая Сион, рассказывает: "Но когда мой сын вошел в свой брачный чертог, он упал и умер. И опрокинули мы светильники". Об этом см.: Joachim Jeremias. Erioser und Eriosung im Spatjudentum und Urchristtentum. (Deutsche Theologie II (1929). S. 111). Странное толкование этого "падения" (casus - так в латинском тексте) при помощи ссылки на падение Иерусалима имеет явно вторичный характер. Мне кажется, что Иисус пользовался образом удаления с земли "Раба", существовавшим в предании, а приведенное Место из 4 Эзра дает иную разработку того же мотива.

можно лишь в том случае, если рассматривать его как новый вариант образа Мессии(65). Чтобы сделать его вполне ясным, безымянный пророк, перенимая созданное Исаией (50:4) понятие "ученика" (8:16), сознавая самого себя учеником Исаии, рожденным после смерти учителя, возобновил(66) главные мотивы этих мессианских предсказаний, изменяя их смысл, устранив из образа Мессии все относящееся к Давиду. Мессия теперь - человек не царского, но пророческого достоинства, тот, кому не нужно больше возвышать голос на улицах (42:2), и "неизменные милости, обещанные Давиду" переходят теперь на "собранную" милостью Бога для "вечного союза" общину Израиля (55:3 и сл.; 54:7), которую представляет Мессия. К этому, однако, прибавляется еще и то обстоятельство, что из одной земной жизни Мессии, о которой говорит Исаия, получается несколько, что он - согласно масоретскому тексту, в котором у нас нет оснований сомневаться, - должен умереть несколькими "смертями", что душа его после телесной смерти удаляется Богом с земли (здесь уже царит спиритуализированное понимание этого "взятия" души, о котором мы знаем из псалмов) и снова возвращается, - до той поры, покуда он не возвысится из потаенности к состоянию явленности, открытости, и не сможет исполнить свое деяние спасения: теперь только мир народов понимает, что до этого момента он ради них, ради "многих" (Ис. 53:11 и сл.; ср. 52;14 и сл.) претерпел и что они не увидели; В состоянии потаенности, где он в бездействии покоится, как стрела в колчане Бога, Мессия не понимал самого себя в своем страдании и скорбях, все казалось ему напрасным и тщетным, пока ему не стало известным, какое служение судил ему Бог; однако и сейчас он еще не знает, когда, на каком этапе его пути наступит исполнение мессианского призвания. Безымянный пророк, говорящий от первого лица в песнях о "Рабе", сознает себя частью этого пути, не зная при этом - какой именно частью.

Если мессианская мистерия Второисаии, как часто предполагали(67), оказала на Иисуса глубокое влияние, то по существу сюда же относятся и великий мотив удаления с земли, и мотив пути из потаенного служения страданием к открытому служению исполнения. Мы можем только догадываться, в какой момент семя этого понимания пало в душу Иисуса: это могло быть во время исповедания Петра, быть может, незадолго до этого; но, скорее всего, это должен был быть опыт мучительного вынашивания плода, воздействие чего мы можем ощутить во многих подлинных речениях Иисуса. Мы должны назвать этот опыт мучительным, ибо, несомненно, уже Галилея научила Иисуса неизбежности страдания от рук человеческих, в особенности если можно увидеть элемент подлинной традиции в примечательном сообщении Евангелия Иоанна (6:66) об учениках Иисуса, покинувших его.

Если мы правы, усматривая здесь связь, то получается, что Иисус (под влиянием Второисаии) понимал себя как носителя мессианской потаенности. Непосредственно отсюда следует и смысл "мессианской тайны"*. Стрела в колчане не вольна распоряжаться собой; не от нее зависит назначить час, когда она должна быть извлечена. Здесь - тайна. Иисус вложил ее в сердца одних только учеников, а их исповедание лишь утвердило его решимость сохранять тайну (Мк. 8:30) - как Исаия (8:16) "запечатал"(68) некогда весть о спасении в сердцах своих учеников. Кажется, что лишь перед лицом смерти позиция Иисуса могла перемениться. Однако повествование о его последних днях столь сильно определено догматическими интересами, что никто уже не сумеет восстановить его подлинные логии, относящиеся к тому периоду. Но одно замечание все-таки представляется допустимым.

В повествовании о суде над Иисусом, которое следует рассматривать как неисторичное(69), приводится одно достопримеча

* Так в научной литературе называется один сквозной мотив у Мк.: Иисус приказывает всем окружающим (ученикам, исцеленным больным и прочим) хранить молчание о его чудесах, а изгнанным им демонам Иисус "не позволял говорить, ибо демоны знали, кто он" (Мк. 1:33).

65 Мнение, согласно которому мессианское истолкование Ис. 53 в иудаизме подтверждается документально впервые только со II в. н. э., выразил Бультман в рецензии на работу R. Otto. Reich Gottes und Menschensohn (Theologische Rundschau IX (1937). S. 28). Однако это мнение можно опровергнуть, указав на искусственный и тенденциозный характер той поздней интерпретации, которую имеет в виду Бультман. Она направлена против смысла провозвестия Ис. 53, противоречившего распространенной в народе надежде. Смысл этого провозвестия не был официально принят, а позже, когда он мог стать популярным, против него и была выдвинута эта вульгарно-мессианская интерпретация.

66 Об этом см. главу "Das Mysterium" в моей книге "Der Glaube der Propheten" (Werke. Bd. 2).

67 См. в особенности: Schweizer. Op. cit. S. 89 ff., а также: Joachim Jeremias. Op. cit. S. 118. Аргументу, выдвинутому против этого положения Бультманом (Op. cit. S. 27), согласно которому в ранних речениях Иисуса не содержится никаких бесспорных аллюзий на страдающего раба Бога, следует противопоставить соображение, согласно которому молчание Иисуса, которое он хранит касательно своего отношения к провозвестию, возникшему не как пророчество, но как мистерия, и говорящему на ее языке, - совершенно понятно. Несомненно, мысль о страдающем Мессии была "чуждой и пугающей" для учеников Иисуса, как и для большинства евреев той эпохи (по-видимому, впервые эта ситуация изменяется с поражением восстания Бар-Кохбы). Это, однако, ничего не говорит о том, как Мессия представлялся Иисусу. Решающим обстоятельством является то, что в мистерии страдающего раба Бога должен страдать не Мессия, но его предшествующие ипостаси, - отсюда своеобычная лабильность, подвижность, характерная для влияния этой мистерии.

68 Эта подлинная традиция объективной мессианской тайны в самопонимании Иисуса представляется мне позднее переработанной и преувеличенной - в особенности стараниями Мк. в его историях о демонах.
[1] [2] [3] [4]