Против Сталина при Сталине (1)

Наши идеологические установки являлись в основном продуктом творчества двух лиц - моего друга Александра Тарасова и меня.

С А. Тарасовым мы познакомились в 1945 г., когда вместе поступили в московский институт международных отношений (МГИМО или ИМО - кому как нравится).

Сейчас, в эпоху гласности, об ИМО пишут как о питомнике детей высшей бюрократии. В наше время означенных детей тоже хватало, хотя в основном это были дети не из самых верхов (за исключением, пожалуй, С. Молотовой), а слоя пониже, министерско-цекистско-генеральско-обкомовского, но все же для нас, безродных, это было весьма высоко. Впрочем, надо признать, что никто из "высокородных" своим происхождением особенно не кичился и, хотя своими связями сплошь и рядом пользовались, но открыто этим не хвастались. Мало того, в институте вообще не было принято распространяться про свои родственные связи, так что я до сих пор не уверен в высокородности или, наоборот, простонародности многих своих бывших однокашников.

Была в институте довольно большая прослойка людей, обладавших уже собственными заслугами, бывших фронтовиков, но так как в институт принимали в возрасте только до 25 лет, эта группа также не преобладала по численности.

Наконец, была масса просто вчерашних школьников, аналогичная подавляющему большинству сегодняшних студентов, без каких-либо связей и родства, но с резко повышенным интересом к общественным наукам. Собственно, нам правильнее было бы идти в Университет, но тогда престиж учителя, скажем, истории стоял крайне низко, гораздо ниже, чем теперь, а престиж ИМО, вероятно, гораздо выше, чем теперь. Так что я, как многие мои сверстники, двинулся именно в ИМО.

Хотя родственные связи при поступлении в ИМО были в ту пору необязательны, зато, как водится, был произведен тщательный отбор с точки зрения политической благонадежности, т.е. анкетных данных. При этом, поскольку речь шла о 17-18летних юнцах, собственной политической биографии не имевших, речь могла идти только о "наличии темных пятен" в биографии родителей и других родственников. Составление анкет было настоящим священнодействием. Благодушная дородная дама (кажется, секретарь приемной комиссии: ее фамилию и точное название постоянной должности в институте, где она была чем-то вроде зав. кадрами, я, к сожалению, не помню) говорила торжественным голосом своим подручным девицам: "Дайте ему большую анкету!" и действительно, вручалась какая-то чудовищная анкета, насколько я помню, на 28-ми листах, затем еще анкета на 8-ми листах, затем обыкновенный листок для учета кадров, затем еще какие-то бумажки, просвечивающие генеалогическое древо и поведение всех его ветвей под любым ракурсом. Анкеты в вышеуказанном порядке составлялись не только при поступлении, но и с не совсем запомнившейся мне периодичностью через каждые несколько месяцев, на что уходил полный рабочий день в отдельной, специально для этого предназначенной комнате. Иногда, если ты не укладывался в один день, на следующий день приходилось являться в ту же комнату, поскольку выносить за ее пределы заполняемые документы не разрешалось. Сам прием осуществлялся по результатам собеседования после "рентгена" (используя известную юмореску А. Райкина) комиссией во главе с Силиным, нач. управления кадров НКИД, а затем МИД, "прославившимся" впоследствии в своей роли советского посла в Праге во время переворота в феврале 1948 г. Ко мне он отнесся благосклонно, судя по переданным мне репликам, скорее из-за моей мощной физической комплекции, чем по другим причинам, ибо никакими родственными связями, или даже знакомствами с сильными мира сего, я не обладал.

В целом институт оказался очень хорошим. Во-первых, по всем или по крайней мере по многим предметам были первоклассные профессора и преподаватели, прекрасная библиотека с читальным залом, работавшим почти до полуночи. Для нас нередко вызывали лекторов - специалистов из других институтов по вопросам, не входившим в учебный план. Так, например, об атомной проблеме, в то время очень таинственной, мы услышали в подробностях еще в начале 1946 г. от генерал-майора Покровского, прочитавшего нам весьма подробную по тем временам лекцию. Об ИМО того времени можно рассказывать очень много интересного, но это несколько уводит в сторону от темы настоящего сообщения. К тому же об этом знают очень многие, в том числе и достаточно известные ныне личности, учившиеся там же одновременно со мной или же несколько старше, или несколько позже. Одно полное перечисление нынешних знаменитостей вроде Г. Арбатова В. Зорина, С. Меньшикова, Э. Араблы, М. Стуруа и прочих заняло бы слишком много места, не имея прямого отношения к теме. (Это нимало не умаляет моего уважения к перечисленным и весьма многим неперечисленным лицам). Впрочем, некоторое отношение к теме затронутый вопрос все же имеет. Все эти люди, никакой оппозиционной деятельностью никогда не занимавшиеся, демонстрируют очень высокий уровень интеллектуального развития студентов-гуманитариев из ИМО того времени по сравнению с их коллегами из других вузов, причем не только тогда, но, к сожалению, и в гораздо более позднее время, включая, как это ни печально, нынешнее. В этом я имел случай не раз убедиться впоследствии. ИМО был, по-видимому, первым вузом, где сложилось СНО, где начал выходить студенческий научный журнал ("Международная жизнь").

И еще одно. Повсеместно в то уже время почти от всех общественных организаций, в частности таких, как комсомол и профсоюзы, ощущался сильнейший запах мертвечины. Не то в ИМО. Большое общеинститутское комсомольское собрание института было событием. Оно начиналось с утра и продолжалось целый день почти до ночи. Шли бурные прения. Помню случай, когда студент Сальковский поднялся на трибуну и под бурные аплодисменты зала потребовал вынесения выговора присутствующему на собрании секретарю МГК ВЛКСМ, перед эти оборвавшему оратора, "за барское поведение на комсомольском собрании". Разветвленная стенная печать института помещала репортажи о собраниях. Вот запомнившийся пример. На профсоюзном собрании обсуждалась судьба специальных купонов на потребительские товары, позволявших приобрести, скажем, пальто, штаны или калоши вне карточных норм. Впрочем, кажется, нормы этого и не предусматривали. Как назывались точно эти купоны, я не помню. После собрания в одной из стенгазет появился примерно такой (пишу по памяти) репортаж: "Вопрос из зала председателю профкома имярек: "Сколько и на какие предметы вы взяли купонов?". Имярек перечисляет. Голос из зала: "А жена?" Имярек: "Если будут продолжаться враждебные выкрики, я закрою заседание!" Крики в зале: "Демократия!"" Только тот, кто жил в мрачные годы сталинщины да и в сравнительно недалекие времена застоя, когда на всех собраниях от скуки дохли мухи, может понять юношеский восторг от всех этих проявлений демократии, ныне совершенно ординарных.

Итак, вот в этой атмосфере началось радостное одоление общественных наук, прежде всего истории, которую я очень любил с детства, а затем и сопряженных с ней дисциплин - философии и политэкономии, а также курсы страноведения (экономической географии) зарубежных стран, которые могли бы послужить ареной профессиональной деятельности, к которой нас готовили. Все, что мы узнавали, так или иначе преломлялось в наших головах через призму той повседневности, с которой мы сталкивались. А она была самой неприглядной, вернее, делалась все непригляднее с каждым месяцем. Эйфория, обусловленная Победой, насколько мне помнится, не дотянула до конца 1945 г. В стране становилось все голодней и холодней. Сами по себе лишения не смогли бы нас удивить. За исключением отпрысков знати, которых было меньшинство, мы были народ весьма закаленный, вряд ли чем-то отличавшийся в этом отношении от среднестатистического "простого советского человека". Но если этот последний пребывал в спасительном убеждении, что "там" еще хуже, мы были вполне убеждены в обратном. Во-первых, среди нас было множество участников "заграничных походов", способных связно изложить свои впечатления. Во-вторых, мы в ходе учебы так или иначе знакомились с литературой, освещавшей экономическое положение зарубежных стран. В очень незначительной степени это были зарубежные статистические сборники. В основе же своей советская экономическая литература с массой статистического материала, которую сопровождал написанный явно "для отмазки" текст, этой статистике противоречивший. Мы довольно быстро выучились на сопровождающий текст никакого внимания не обращать.

В-третьих, лекции. В большинстве случаев из них трудно было что-либо извлечь. Но были такие исключения, как лекции Н. Н. Баранского. Этот замечательный человек, в прошлом один из создателей сибирской социал-демократии, согласно легенде, ходившей в ИМО, проверить которую мне не удалось, в 1937 г. послал лично Сталину мотивированное заявление о выходе из партии в знак протеста против террора. Из партии он был исключен, но все свои научные регалии сохранил. У нас он читал спецкурс по страноведению США, где с совершенно неслыханной для того времени объективностью осветил экономическую и социальную жизнь этой страны на бытовом уровне.

Нельзя сказать, чтобы нас баловали зарубежными газетами или журналами. Даже продававшийся в ларьках "Союзпечать" английский еженедельник "Британский союзник" у нас в библиотеке отсутствовал. С другой стороны, там можно было прочесть, пусть не первой свежести, номера "Нойе Цюрихер Цайтунг". Степень свежести печатного слова, особенно когда оно служит для выработки мировоззрения, не играет, однако, такой роли, как степень свежести семги. Чтение это было весьма полезно.
[1] [2] [3] [4]