Анатолий Алексин. Дневник жениха (3)

[1] [2]

Считаю дни, оставшиеся до ее возвращения: столько, сколько минуло со дня отъезда… на один день меньше, чем с того дня… на четыре дня меньше… По вечерам не знаю куда девать себя: в голове одно и то же (подсчитываю дни. воображаю, как мы увидимся!), а поделиться этими думами ни с кем не могу. Другим они вовсе не интересны… Разве можно перевоплотиться в того, кто любит? В лучшем слу­чае – походя восхитятся («Как в девятнадцатом веке!»), в худшем – походя удивятся («Что он нашел в ней?»). Тетя удивляется. И накануне возвращения Любы, то есть сегод­ня, я ей сказал:

– Наконец я научился тому, чего не умел!

– А именно?

– Принимать решения.

– И что ты решил?

– Не могу жить без нее!

У тети Зины свое видение мира:

– Разлука лишь в первый период все обостряет. Если и Люба задержалась в своей Костроме на месяц или на два…

– Я бы сошел с ума!

– Разве этого еще не случилось?

– Тетя Зина, дорогая… я тебе за все благодарен, но мне уже двадцать один год – и я обрубаю трос!..

– Голыми руками с этим не справишься. Надо иметь сильные инструменты: волю, решимость.

– Я их приобрел.

Тетя отошла к окну, чтобы оглядеть меня повниматель­ней, на расстоянии, как картину.

– Перейдем с речной и морской терминологии на язык человеческих отношений и долга! – сказала она, вытянув вперед руки, которые были худыми и вызывали у меня сострадание. – Я отвечаю за тебя не только перед собой, но и перед твоей матерью.

Впервые я услышал от нее подобную фразу. Но я по­давил сострадание, устоял.

– Отныне за меня будет отвечать только один человек.

– Кто же… это?

– Я сам.

* * *

Из Костромы несколько поездов – и я не знал, какой из них мне встречать. Люба, как объяснила по телефону ее московская тетя, очень устала от телеграфа, от почты – и сказала, что телеграмму посылать не будет.

– Вы знаете Любашу, – добавила она. – Не хочется ей затруднять просьбами: «встречайте», «провожайте…»

Есть просьбы, выполнить которые – огромное счастье. Как большинство моих мыслей, входящих хоть с чем-то в противоречие, и эта осталась невысказанной.

Люба и ее тетя не могли догадаться, что я стал чуть-чуть другим человеком, что я сказал: «Обрубаю трос!» И что я впервые принял решение, которое «входило в противоре­чие», но которое я тем не менее отважился принять.

Обо всем этом я объявил Любе на улице, возле почты, где мы с ней работали.

– Поздно, Митенька… – сказала она. – Где ты был раньше? А теперь поздно. Я тоже вернулась с решением.

– С каким?..

– Опять уезжаю. Но теперь уже надолго. Никакого тра­гизма! – Она вынула платок. – Никакого трагизма, Ми­тенька!

И поцеловала меня. Так, как это делала мама, изредка приезжая к нам в гости.

– Я еду с тобой! Ты непременно… уедешь?

– Это звучит не совсем точно.

– Что именно?

– Мы уедем. Но не мы с тобой…

– Как?!

– Никакого трагизма! Все проходит, все забывается… Особенно в двадцать один год! Это известно. Хотя не все, что общеизвестно, является истиной. Но в данном случае, Митенька… Поверь мне! Ты, конечно, должен знать, с кем я уеду. Скажу только, что он кончил Высшее военно-мор­ское училище. Лейтенант флота. Находится в отпуске… Пришел месяц назад на почту, чтобы сообщить друзьям, что добрался благополучно.

– Значит, если бы у него не было отпуска… и если бы ты не работала телеграфисткой…

– Не казни себя, Митя: все было бы так же. Это не­объяснимо. Если бы, конечно, я… прости, не могу подо­брать слова… ну, уважала бы тебя, как мужчину, как лич­ность, то полюбила бы. И ничего б не случилось. Говорят, что любить – это значит жалеть. Но не такой жалостью, Митенька… А как доброго… очень хорошего человека, я тебя уважаю. И люблю. Не казни себя!

Люба продолжала говорить: боялась оставить меня одного.

– И будь здоров! Это самое главное! Не так, как Герман с десятого этажа: можно без бицепсов, без «фактуры». А нормально, по-человечески… Наверно, бывало так: пока­зывают на экране кинозвезду или великого ученого с мил­лиардами извилин в мозгу, а ты думаешь о том. что когда-нибудь тебя объединят с ними, уравняют в страданиях и правах болезни, смерть. Бывало так?

– Бывало…

– Значит, на последней дистанции все равны! Но эта мысль успокаивает лишь слабых людей. Весь смысл в том, что происходит до последней дистанции. До нее! Этим жизнь отличается от любых спортивных соревнований. Поэтому будь здоров, Митенька…

Это было сегодня.

* * *

– Онегинская ситуация: «Она другому отдана…» – ска­зала вечером тетя Зина. – Только выходит замуж не за генерала, а за лейтенанта, окончившего военно-морское училище. Кстати, и началось все, почти как в «Онегине» – она первой подошла к тебе и потребовала: «Выскажись!» Ты сам мне рассказывал. Помнишь?

– Не смей про нее… Не смей! Не смей про нее…

Кажется, я кричал.

* * *

Больше мне на почте нечего было делать.

Я пришел туда последний раз… С заявлением об уходе. И двумя телеграммами с одинаковым текстом: маме и ба­бушке. В телеграмме было написано: «Жду вас в субботу, двадцать седьмого, на свадьбу. Целую, Митя».

В полукруглом окошке я увидел пожилую женщину, которая с первого дня моего появления на почте называла меня «Рыжиком». И вслед за ней так стали называть все, кроме Любы.

– Женишься, Рыжик? – изумленно спросила она.

Но не посмотрела в сторону комнаты, откуда доносился тревожный телеграфный стук. Наверно, все уже знала… Может, и Люба подала заявление? Или ушла?

– Калашникова здесь?

– Здесь, Рыжик… Пока здесь. Люба! – не отрывая от меня сочувственных глаз, позвала она.

Люба вышла и не удивилась, увидев меня.

– Здравствуй, Митя.

– Здравствуй… Еще работаешь? – неизвестно зачем спросил я. Она не ответила. – Передай, пожалуйста, мои телеграммы. Во-он те…

Люба прочла.

– Это шутка?

– Иначе они не приедут: дети, внуки.

– Я понимаю… Кто-то ведь должен быть рядом с тобой.

Тетю Зину она в расчет не брала.

– А как же институт? – с беспомощной надеждой спросил я.

– Перейду с вечернего на заочное. Мне ведь не при­выкать!

– Ты едешь на Север?

– Как ты узнал?

– На Крайний?

– Как ты узнал?!

– Догадался.

– До свидания, Митенька.

Она скрылась в тревожно стучавшей комнате.

* * *

Бабушка, мама и тетя Зина были не просто похожи друг на друга: они отличались на первый взгляд лишь возрастом. На первый взгляд… Но, кроме возраста, маму и бабушку отличало отсутствие властности, постоянной убежденнос­ти в своей правоте, чего тетя Зина не могла скрыть даже сегодня. Хотя я предупредил, что мы рассаживаемся вокруг стола для очень серьезного разговора.

Встревоженные мама и бабушка, стараясь эту серьез­ность притушить, стати показывать последние фотографии моих родичей, которые живут далеко и поэтому воспри­нимаются мною, как «дальние»: бабушка – фотографии двух сыновей и внуков, а мама – трех дочерей. Это были мои «сводные» сестры, с которыми жизнь не желала меня сводить. Снимки я видел уже накануне…

– Значит, со «свадьбой» был просто розыгрыш? – не­сколько раз переспросила вчера тетя Зина.

Она до того успокоилась, что даже сегодня за столом была не растерянной, а лишь озадаченной. Чтобы и это было не слишком заметно, тетя вначале прикрылась иронией.

– Совет в Филях? – спросила она.

От одной ее фразы перетершийся за последние месяцы трос не выдержал, баржа оторвалась от буксира и, как само­ходное судно, обрела непокорность и даже скорость.

– Мы живем в Бирюлеве, – резко ответил я.

– Тетя пошутила. Мы поняли… – постаралась остепе­нить меня мама.

– Ради шуток я бы не заставил вас преодолевать тысячи километров.

– А ради чего же… ты их заставил? – напряженно спро­сила тетя.

Лицо у нее стало «обожженным», все веснушки и ро­динки, даже на губах, отчетливо проступили.

– Мамочка, я никогда ни о чем не просил тебя… А сейчас я прошу: забери меня! Я буду ухаживать за твоими детьми. Буду делать все, что угодно. Я пригожусь тебе… Забери меня!

– Что с тобой, Митенька? – Мама подбежала ко мне, обняла.

Это были не очень знакомые руки… Но я стал цело­вать их:

– Забери меня, мамочка!

– Что случилось, родной?

– Или отдай в детский дом.

– Что? Что?!

– Уже поздно… Я понимаю.

– Что же случилось?! Объясни… Оттого, что я редко приезжала, я не меньше люблю тебя… Сын мой единст­венный!

– Тогда увези меня.

– Но что же случилось?

– Я больше не могу жить в этом доме. Тетя Зина столько сделала для нас всех!

– Я знаю.

– Вот видишь! – ухватилась за мою фразу мама. – А институт? Тетя Зина хочет, чтобы ты продолжил дело всей ее жизни. Она мне писала об этом. Я не настаиваю: ты можешь выбрать другую дорогу. Но справедливо ли бро­сить ее одну? Так за все отблагодарить? Сын мой… Ты должен быть справедливым. Родной мой мальчик, мы можем с тобой уехать. Как ты скажешь! Как ты захочешь… Но разумно ли это? Я думаю и о тебе. Прежде всего о тебе! Тетя Зина столько сделала…

Я взглянул на тетю. Она была парализована: ни один мускул не двигался, даже не обнаруживал себя. Но голос внезапно ожил.

– Где же на земле справедливость? – спросила она.

– Справедливость?.. А в том, что я обрубил трос и бар­жей больше не буду!

Мама схватилась за голову:

– При чем тут трос? И баржа?
[1] [2]



Добавить комментарий

  • Обязательные поля обозначены *.

If you have trouble reading the code, click on the code itself to generate a new random code.