Степанович. Без совести (2)

Ну, смешно, выдержать нельзя. Она кинулась меня обнимать:

- Ты, значит, рад. Какой ты милый.

Все шло у меня гладко - здорово. Камкин все вперед видел; заводы работали без запинки. Оставалось поставить в гнездо машинку, смонтировать кое-какие пустяки - и все будет готово.

Я назначил в понедельник первую пробу. Я затратил четыре миллиона на это дело, и мне было немного боязно пробовать: а вдруг ничего не выйдет. Теща жила теперь у нас. Я подарил ей браслет, а жене шелковый чепчик, чтобы меньше приставали. Но жена сказала:

- Ах, спасибо, но самое лучшее - эти слова, которые я повторяю.

Я еле дотерпел до понедельника. В этот день я рано встал в своей комнатке. Паспарту стоял во всем своем блеске. Я подошел, чтоб попробовать: в это время зазвонил телефон - это последнее время жена просила меня поставить телефон. Пришлось самому его проводить в мою комнатку. Нашли время звонить.

- Ну, что? - крикнул я в трубку.

Тещин голос:

- Поздравляю с сыном.

И я крикнул то, что повторяла моя жена, схватил кусачки и откусил провод. Настал самый момент. Я взял в руки небольшой ящичек - французский заказ. Я установил в нем указатели, как надо. Если я сейчас поверну контакт, то в Паспарту пойдет приказ двинуться вперед самым малым ходом. А что, если он не шевельнется?

Я точно наставил указатели и повернул контакт - и чуть не закричал со страху; Паспарту всей громадной стальной своей сигарой двинулся как живое насекомое: тихо, плавно, без шуму. Я поставил: назад - он пополз назад. Я рискнул заставить его прыгнуть на сантиметр. Признаюсь, я не верил, что послушает меня. Но он подпрыгнул, как будто дрогнул на месте. Он мне показался совсем живым. Я стоял, как дурак, раззявя глаза. Да, это, знаете, не то, что на диванчике двигать пальчиком. Но и четыре миллиона тоже не кошкины слезы. Я открыл дверцы, влез внутрь. Я полулежал в мягком кожаном кресле, передо мной была доска управления и тот самый рычажок, который Камкин в мечтах двигал пальчиком. Сидеть, то есть почти лежать, было удобно, хоть засни. Все было под рукой. Ткни пальцем - и вспыхивает свет внутри, а вот загорается прожектор, и свет бьет наружу плотным столбом. Вот наушники от радио. А это отопление, а здесь электрический подогреватель. Тут пюпитр для карт, для книг. Если я накреплю на нем карту - в каком хочу масштабе, то по ней могу пустить указатель - он мне будет указывать, где я сейчас. Его очень легко пустить в действие. Все, все было предусмотрено Камкиным, до последних мелочей, и все было устроено так, что работало автоматически. То есть ребенка посади сюда - и он не пропадет. Я сидел и все пробовал: пускал и тушил свет, двигался чуть - Паспарту занимал почти все помещение и разгуляться-то было негде. Потом пускал отопление, и градусник показывал двадцать градусов, и отопление само выключалось. Все, что мог попробовать тут, - работало без отказу. Все было точно так, как писал в своих записках Камкин. Я вылез оттого, что лаяла собака. В двери стучали. Я крикнул:

- Кто?

Голос тещи:

- Чтобы сейчас шли, жена зовет - не беспокойтесь, все хорошо, но она хочет вас видеть.

Я крикнул через дверь, чтобы подавали мотор, и слышал, как отбежала теща. Я запер собаку и Паспарту. Мастеровые кланялись и поздравляли. Я вскочил в мотор и полетел в лавки, надо было запасти ту именно провизию, которую предписал Камкин: компактно, питательно и абсолютно не портится. Я ездил из лавки в лавку, трудно было найти как раз то, что надо: сгущенное какао с молоком, наш русский нарзан, а кое-что надо было заказать, чтоб приготовили. Я уже два часа ездил, наконец все собрал и приказал везти обратно в гараж. Шофер оглянулся, поднял выше лба брови, но я крикнул: "Да, да, в гараж!" Он повернул назад. Я все уложил в Паспарту, опустил шторы, запер двери, зашел в мастерскую: мне сказали, что теща ищет меня по всему городу. Я сказал, что бегу к жене. Дейстзительно выбежал. Но я обежал квартал и в свои задние ворота вошел к Паспарту. Теперь меня никто не потревожит.

Я зажег свет и сел на стул к стене. Сидел и любовался Паспарту. Я не мог дождаться ночи, влезал внутрь, садился в кресло, даже поспать пробовал. Но вот смолкла работа в мастерской - 6 часов. Я назначил себе час: в 10 часов. И я заснул в Паспарту, лежа в кресле. Продрал глаза - была полночь. Фонари горели под крышей гаража. Собака ходила и подвывала от голода. Пошел. Я двинул пальцем всего-навсего. И Паспарту ринулся вперед, он проломал ворота в мастерскую, я слышал, как они треснули, я поворотил чуть вправо, и раздался грохот это Паспарту разворотил кирпичную стену, она рухнула на него, на улицу повалились кирпичи, и я вылез на площадь. Я видел, как обомлевший шуцман присел, схватившись за уши. Я остановил Паспарту, зажег прожектор, мазанул им вокруг и тут резко двинул рычажок вверх. Меня немного тряхнуло: и все исчезло, я почуял, как свистит воздух вокруг. В темной черноте я видел только впереди столб света, густого, будто даже плотного света от моего прожектора. Я смотрел, не отрываясь, вперед, но видел только это молочно-яркое бревно света. Мне казалось, что я стою на месте, и если бы не свистел ветер вокруг оболочки Паспарту, я б мог побожиться, что просто я вишу в воздухе, как дитя в люльке. Признаться, я боялся, что вдруг что-нибудь не так и я полечу с этой высоты. Я глянул: стрелка стояла на 250. Значит, я был на высоте 250 метров над землей.

Я боялся тронуть рычажок, думал, черт с ним, как бы чего не вышло, а пока меня несет, пока я жив, буду сидеть тихонько, пока рассветет. Может быть, до утра ничего не случится. Передо мною стояла карта, и по ней двигался едва заметно штифтик указателя, и я следил, как указатель сам, как живой, полз по карте, я знал, что так должно быть, я же сам все до последней шпильки монтировал, а теперь смотрел, как на чудо. Я глядел на штифтик, вылупя глаза, как ворона, и не смотрел на карту, пока не заполз штифт на кружок - город. Я неверной рукой открыл окно вниз - внизу блестели огни.

Так и есть, и я прочел на карте "Мюнхен". Я немного начал уж приходить в память и сообразил, что Паспарту несет меня прямо на юг. Несет, мерзавец, довольно скоро. Впереди по моему пути были обозначены горы, и штифтик все ближе к ним подползал. Это значило Паспарту несется прямо на горы. А что, если он с ходу треснется в горы, и меня раздавит, как таракана кирпичом. Я вспомнил, однако, что Камкин устроил так, что Паспарту автоматически держится на поверхности на той высоте, какую ему задали рычажком, и выходит, что я над горами пронесусь тоже на 250 метров сверху. Паспарту должен был по отражению каких-то там волн чувствовать чуть не за километр, если летит на скалу в упор. Но ведь все это еще не проверено, черт его дери. И если рванет на этаком ходу в какую-нибудь гранитную орясину... Как горшок, тогда в черепки, в пыль разлетится, а от меня мокрый клякс, как от мухи. Мне вся эта волынка стала надоедать. Я погасил свет и не стал глядеть на штифтик. Ползи, проклятый, куда хочешь. Пожалуй, дурак я, что вылетел ночью. Привычка такая к ночным делам. Я двадцать раз тянулся к кнопке зажечь свет, но удержался. Светящиеся часы показывали без десяти три. Я не выдержал и на миг пустил свет.

А глаза прямо держали взгляд на штифте, и он указывал на середину гор, на самую их хребтину. Пронесло бы! и я сам, почему не знаю, вцепился пальцами в обивку кресла, хотел пустить прожектор, но боялся, что вот руки дрожат и как-нибудь нажму не ту кнопку и что-нибудь случится - черт с ним: уж сиди и не дергайся: пока летит - и ладно. Скорей бы рассвело. Я не знал точного времени восхода солнца. Окна Паспарту были наглухо закрыты броневыми задвижками, и я решил их не открывать до шести часов. В пять часов я взглянул снова на один миг на карту: указатель стоял на море. Значит, я был на 250 метров над морем. Но мне было уже все равно - если свалиться с такой высоты, то все равно живым не быть, и я вспомнил вдруг, что можно и закурить. Достал сигару, задымил, и это сразу меня успокоило. Огонек сигары очень уютным глазком светился в двух вершках от носа, и запахло сигарным дымом, будто я в своей немецкой пивной. Я даже перестал глядеть на часы и сощурил глаза на красный огонек.
[1] [2] [3] [4]