Степанович. Без совести (1)
[1] [2] [3] [4]Б. Житков
Без совести
Повесть
1.
- Я ничего не хочу вам говорить. Важно впечатление свежего человека, сказал мне мой приятель-доктор.
А мы шли по ковру, по длинному коридору мимо белых дверей с номерами. Часовой молча проглядел серьезными глазами мой пропуск, кивнул головой в фуражке и пошел за нами, редко шагая.
- Вы нисколько не трусите? - и доктор плотней прижал локтем мою руку. - У него шок. Психический шок. Но мы ничего не можем добиться. Он молчит. Может, вам удастся...
Доктор переходил уже на шепот. Я понял, что теперь близко. Очень уж угрожающе, показалось мне, горели лампочки под деревянным потолком. Я хотел присесть на деревянный диван в простенке, выкурить папиросу. Но мне было стыдно служителя, который сбоку ковра деловыми шагами опередил нас. Он быстро вставил ключ и распахнул дверь, когда я поравнялся. Доктор отстал на шаг. Я вошел.
В конце палаты, спиной ко мне сидел человечек, подперши руками голову. Он не оглянулся, когда я вошел. Я ожидал увидеть в больничном халате мощную фигуру, человека, готового к рукопашному наступлению. Он был в пиджачке и с тонкой шеей. Из коротких рукавов палками торчали тощие руки, подпиравшие голову с жидкими липкими волосами. Я перевел дух. Я кашлянул. Он не двигался. "Спит", - подумал я. Но в эту же секунду человек стал медленно поворачиваться ко мне. Он щурился от света, идущего с потолка. Серое простое угреватое лицо с дряблыми губами. Лицо трактирного подавалы прежних времен. Он уставился на меня, разглядывая. Нога на ногу.
- Позвольте представиться, - громче, чем думал, сказал я и назвал свою фамилию.
Он ничего не ответил и медленно стал улыбаться. Я не отрываясь глядел на эти губы, пока образовывалась улыбка. Улыбка образовалась, застыла. Я опешил. Я никогда этого не видел: это была жалкая улыбка совершенно раздавленного, уничтоженного человека и в то же время отвратительно наглая. Даже не то! Исполненная совершеннейшего, бездонного цинизма, существование которого даже трудно предположить на земле. Мне хотелось зажмуриться, чтоб не видеть этого. Но что-то сковало мои веки, и я смотрел во все глаза. Вероятно, так глядят прохожие на паденье человека с высотного дома, не в силах отвести ужаснувшихся глаз. Так прошло с полминуты. Он молча стал подниматься, все так же улыбаясь, и двинулся ко мне. Я посторонился, не дыша. Он прошел мимо. Он сел на койку, что стояла у дверей, опер локти в колени. Теперь он глядел в пол и его дряблые веки хмуро обвисли. Он показал жестом на стул, с которого только что встал. Я предпочел сделать вид, что не заметил его приглашенья. Что за маневр занять выход!
Я стал ходить по палате. Не для него, а для себя уж самого, я должен был начать говорить. Что-нибудь, но сейчас же.
- Я литератор, - почти крикнул я. - Писатель. Понимаете? - Я на миг остановился, глядя поверх его головы. Я хотел его подкупить, я стал говорить в духе этого цинизма, что так пронзил меня в его улыбке.
- Я хочу заработать. Заработать деньжонок. Понимаете? - Я потер пальцами тем вульгарным жестом, которым обозначают монеты.
- Ну-с, а вот писать мне нечего... И выпить не на что. Рюмашку! - Я развязно запрокинул голову и щелкнул себя по воротнику.
- Алле гоп! - и я прищелкнул пальцами.
Он неподвижно глядел в пол.
- А вам разве не хотелось бы того? А? По единой, черт возьми! - Я уж не знал, что я говорил, но оставалось хлопнуть его по плечу. Я не знал, что из этого выйдет, но я с отчаянием, поверх страха, неловко шагнул к нему и хлопнул по плечу с размаху. Он вздернул плечом и прищурился на меня, но я успел уже повернуться спиной.
- И понимаете, мне хотелось бы, чтобы вы рассказали мне что-нибудь. Про ваши дела легенды ходят. Ну, наврите, еще лучше. Нагородите чего-нибудь,-я ходил мимо него, вышагивая и глядя себе под ноги. - Наврите, родной, ахинеи какой-нибудь. Честное слово, никто ж этого не станет считать за показание - так и начните: чистейшее, мол, сочинение или непринужденная выдумка в часы досуга... Начните хоть так: все это враки, что люди... а что, мол, по-настоящему... и я, мол, врал так, и вы тоже врете, и вообще... И врите, врите сплеча, - кричал я.
И тут я махнул, чтоб показать лихо, как это врать сплеча, и сильно ударился рукой о край стола. Я невольно сунул в рот ушибленные пальцы.
Он усмехнулся весело.
- Что, - здорово треснулись? - это первое, что я от него услышал. - В кровь?
Я искренне пожалел, что на этот раз не в кровь.
- А вы валяйте в кровь! Врите в кровь, честное слово.
- А мне врать не надо, - сказал он.
- Да я-то все равно разберу, где что, - и я фамильярно прищурился. И тотчас испугался, не напортил ли дела.
- Я рассказывать ничего не буду, - угрюмо сказал он. И снова уставился на пол. - Есть закурить?
Я быстро подал портсигар и спички.
Все сорвалось. Я молчал, пока он закуривал. Я не знал теперь, что говорить. И я стал дуть на пальцы, хотя они уже не болели.
- Вы молчите и то врете, - сказал он, затягиваясь, - вы тоже хлюст не похуже меня. Только мне все равно, а тебе надо с кандибобером как-нибудь.
- А коли тебе так уж все равно (черт возьми! Я даже сел с ним рядом на постели) - так вали, расскажи.
- А ты переврешь.
- Ну, шут с тобой, напиши! - И я хлопнул по коленке. По своей, конечно. - Я тебе бумаги пришлю. Я их уговорю, дадут, дадут. Напиши! - И я стал осторожно раскачивать его за плечо, - тебе же все равно, говоришь.
Я все не глядел на него и приговаривал:
- Все равно! Все ведь равно... А?
И тут почувствовал, что он на меня глядит. Я невольно взглянул ему в лицо. В самые мне глаза глядела опять та улыбка, которой он меня встретил.
Я быстро вскочил и нажал ручку двери. Дверь сейчас же отворили.
- Тютя! - услыхал я вслед.
Доктор, часовой, служитель - все стояли по ту сторону двери. Мне было нестерпимо стыдно: все, значит, слышали. Позор, позор! Я быстро пошел, сбивая ногами ковер и спотыкаясь.
Доктор догнал меня. Я слышал, как он говорил:
- Все же удача, удача! - и похлопывал меня по спине.
"Все же" - это то есть, несмотря, мол, на идиотство моего поведения?
2.
Через десять дней, в которые я избегал встреч с моим приятелем-доктором, мне принесли на дом пакет.
На машинке была написана целая тетрадка. И письмо рукой доктора. Я чувствовал, что краснею. Доктор писал:
"Ваши трофеи. Неожиданные, сознаюсь. Положили бумагу. Пять дней лежала так. На шестую ночь стал писать. Материал, может быть, и для вас".
Я открыл тетрадку и начал читать.
"Когда маму хоронили в мороз, так я был рад, что тетке пришлось всю дорогу мерзнуть. Она и плакала только от холоду. А маме было хоть бы что. А когда стали засыпать, я видел, как тетка первая взяла мерзлый ком глины, и отлично я видел, как она с силой швырнула его сверху в гроб. Стукнуло, как камнем. Даже могильщики поглядели. Тетка сделала преподобную рожу и завыла сиплым голосом. А как ехали в трамвае с кладбища, тетка на весь вагон мне говорила: "Береги, Петя, совесть; без совести не проживешь". Наши билеты кончились, надо было брать другие, тетка стала всхлипывать. Все на нее глядят жалостливо. Проехали зайцем до дому, а тут она вдруг как вскочит и давай орать:
"Ой, проехали, ой, с горя и не увидели", - и скорей в двери.
Дома сейчас же, не раздеваясь, схватила мамину подушку и ушла. Пришла через час и заперлась в уборной. Я уж знал: купила морфию и вспрыснулась. Потом сидела на кровати, ноги поджавши, и хлопала глазами, как сова, пока не повалилась на подушку. Тогда я обшарил ее и нашел 87 копеек, что осталось от маминой подушки. У нас дома все мамино. Я взял 87 копеек, запер тетку в квартире и пошел в кино. В кино как раз передо мною пол-экрана закрывал какой-то дылда. Свет погасят, он котиком к своей барышне жмется, что-то мурлыкает. На экране показывали пожар на корабле, и люди, как мыши, бегали и давили от страха один другого. Все в зале чего-то хохотали. И я подумал: если сейчас бы загорелось в зале, то вы не хуже, как на экране, друг друга топтали бы. Я досмотрел, пока было интересно, и когда все глядели, как кавалер с барышней катаются в лодке, я крикнул во всю глотку: "Пожар!! Горим!" Музыка оборвалась, все вскочили, завертели головами и бросились кто куда. Этот дылда калошами прямо на колени вскочил своей барышне. Все визжат, ревут и прямо по стульям напролом рвутся к дверям. И вой такой, что страшно. Во всех дверях верещат бабы, а мужчины рвутся и, как скоты на бойне, ревут бычьим голосом. Я не двинулся, я дождался, чтоб вокруг меня стало пусто. Тогда я вскочил заднему на плечи и на четырех, как собака, побежал по людям к двери. По дороге плевал всем в хари, а они были зажаты и ничего мне сделать не могли. Я вылез и пошел на угол смотреть, как едут пожарные.
Дома тетка уже очухалась и лазала по квартире, как мокрая муха. Шмыгала носом и приговаривала:
- У тебя, Петя, ни на грош совести: запер старушку. Старушечку. - И опять носом шмыгать.
На другой день, пока я ходил в школу, она загнала татарину всю мамину постель - я это знаю от соседского мальчика. А мне сказала, что отдала в детский дом для доброго дела. В мамину память. А сама три раза при мне запиралась в уборной. Я перестал ходить в школу, стал стеречь квартиру. Но тетка, видать, столько напасла этого морфию, что наспринцовывалась целую неделю и потом совсем легла, и видно, что стала помирать. Пришла соседка и говорит: "Ей надо воды согреть и кофию дать, у меня плита горит... Давайте я вам кофейничек поставлю. Тетка у вас умирает, молодой человек, а вы без всякой совести". И взяла кофейник. Только я его и видел. Потом приходила, будто больную сторожить, и не стало после нее последнего сахару. Тогда я не стал ждать. Я брал вещи, таскал их на барахолку. На дворе меня жильцы перехватывали: