L'AMERIQUE A UN METRE

Второй гость даже зъвнулъ отъ такого падения съ умственныхъ высотъ до джазза; онъ сказалъ насмъшливо:

— Любой американский патриотъ на васъ обидится, если при немъ упомянете эти два достижешя въ смыслъ нъкоего духовнаго представительства Америки въ Европъ.

— Мало ли за что можетъ обидъться близорукий человъкъ, — отвътилъ первый. — А я вамъ говорю, что американский фильмъ, музыка кухонной кастрюли и танецъ чернокожаго прямо и явно продолжаютъ традицию «Мъткой Пули», полета въ ядръ на луну и «Гибели Ушерова дома».

— Экранъ — пожалуй, — замътилъ я примирительно, опять вступая на путь хозяйской добродътели, — Дугласъ Фербэнксъ, Томъ Миксъ, ковбои — все это, конечно, опять Майнъ-Ридъ…

— Я совсъмъ не это имълъ въ виду, — ответилъ американецъ, — хотя, конечно, и это не мелочь. Даже мы въ дътствъ, зачитываясь книгами объ американскихъ авантюристахъ, не получали этой пищи въ такихъ дозахъ и въ такихъ осязательныхъ наглядныхъ формахъ, каюя глотаетъ каждый вечеръ теперешнее отрочество; не говоря уже о томъ, что насъ, читателей, считали тысячами, а у экрана зрителей миллионы. Ужъ по одному этому вы неправы, когда утверждаете, будто Густавъ Эмаръ скончался. Онъ, подъ другимъ именемъ, царитъ теперь надъ дътскими душами, какъ никогда въ былые годы не царилъ. Каждый средний подростокъ, по крайней мъре разъ въ недълю, любуется теперь на то, какъ надо перескакивать черезъ заборы. Но я не эту категорию лентъ имелъ, главнымъ образомъ, въ виду. Гораздо важнъе — и еще популярные у массы — фильмы революцюннаго содержания; а его пока умъютъ дълать по настоящему только въ Америкъ.

Тутъ и второй гость и я развели руками: револющонный фильмъ? изъ Америки? гдъ, когда?

— Вы, — сказалъ американецъ, — плохо понимаете, что такое «революцюнный». Революцюнно не то, что прямо говорить о переворотъ, а то, что подстрекаетъ къ перевороту. Фильмы, гдъ намъ показываютъ нищету, гнетъ и прочее — это не револющя, это просто (почти всегда) нравоучительная скука, и массовый посетитель ихъ не любить. Зато обожаетъ онъ сцены роскоши, дворцы, наряды, собственный автомобиль, собственный паркъ. Это — какъ разъ то, что въ Америкъ дълаютъ охотно и изумительно. Никогда еще въ истории не показывали бъдняку такъ ярко, подробно и аппетитно, что такое богатство и чего онъ лишенъ. До кинематографа не только рабочий, но и мы съ вами, люди средние, понятия не имъли, какъ живутъ князья и миллюнеры. Что-то слыхали, что то видали на улицъ, но не извнутри, не интимно. Теперь насъ впустили въ ихъ пиршественный чертогъ и въ терема ихъ женщинъ. Даже намъ съ вами завидно. А на галеркъ, въ дешевыхъ мъстахъ, сидитъ простонародье и впиваетъ въ себя подавляющее осязание (не просто сознание, а осязание) классовыхъ различий. Въ заборъ между графомъ и нищимъ пробита щель — и какая!

— Зависть, — сказалъ второй гость, пожимая плечами, — это еще не революция.

— Ошибаетесь. Зависть — первый изъ факторовъ революции; върнее, единственный. Больше того: зависть — это вообще главный изъ двигателей прогресса. Если бы всъмъ было плохо, если бы не было исключешй, никто бы ни къ чему не стремился. Если бы случайно не попалась одному изъ троглодитовъ пещера поудобнъе, съ мягкимъ песчанымъ поломъ, когда у остальныхъ «полы» были каменные, не было бы сейчасъ центральнаго отоплешя.

— Любопытно, все таки, — сказалъ я, — какъ вы распространите это славословь и на джаззъ?

— Я не музыкаленъ и мало знаю о музыкъ, — отвътилъ онъ, — но извольте. Было время, сто лътъ тому назадъ, когда теория музыки начиналась съ того, что есть шумы «музыкальные» и «немузыкальные». Первая категория носила характеръ чрезвычайно аристократически, отборный и замкнутый: даже аккорды допускались не всъ, а только по особому паспорту благозвучия. Словомъ, заборъ, и внутри забора очень тъсный кружокъ строго процъженныхъ звуковыхъ сочетаний. Первую брешь попытался пробить Вагнеръ: выдалъ паспортъ на музыкальность нъкоторымъ диссонансамъ. Но только нъкоторымъ; и, хотя въ свое время это произвело впечатлъние револющи, теперь мы всъ видимъ, что реформа Вагнера была, въ сущности, очень невиннымъ и умъреннымъ шагомъ, вродъ какъ бы — въ области избирательная права — понижение имущественнаго ценза со ста рублей годового налога до девяноста. А потомъ всталъ американецъ, прислушался къ гвалту негритянскаго квартала — и просто обвалилъ всъ заборы. Отмънилъ не только разницу между аккордомъ и диссонансомъ, но даже и самое понятие «музыкальнаго» шума. Заявилъ — и доказалъ — что музыка приемлетъ вообще всъ виды шума, стука,…утреска, гама, гвалта, писка, визга, рева, свиста, вплоть до отрыжки. Все можно. Это и называется джаззъ. Новый прорывъ «пионерства». Опять раздвижение границъ.

— Маринетти, — сказалъ я, — завлялъ о музыкальности уличнаго грохота еще задолго до того, какъ мы услышали первую гнусавую ноту саксофона.

— О Маринетти, — отръзалъ онъ, — слыхали считаныя сотни, и изъ нихъ половина точно не знала, что онъ собственно проповъдуетъ. А джаззомъ упиваются миллюны. Я въдь вамъ сказалъ, что американский духъ — не просто пионерство, а пюнерство массовое. — А теперь о танцахъ…

— Не стоить, — отмахнулся «горой гость. — Уже и такъ понятно: вотъ, молъ, прежде люди върили, что есть движения тъла „изящиыя“ и есть „неизящный“. Пришелъ американецъ, санкционировалъ пляску св. Вита и назвалъ ее чарльстономь, и т. д. Очень упрощенная философа культуры.

— Ошибаетесь. Это все не такї просто и гораздо глубже. Именно философия — философия танца. Причемъ для «американскаго» танца характеренъ не чарльстонъ и не блакъ-боттомъ (да я въ нихъ и не вижу никакого новаторстна — въ смысле эмансипации отъ «изящества» оба они, право, ушли не дальше простого русскаго казачка) — для американскаго духа типичны танцы дочарльстоновскаго перюда — фоксъ-тротъ, уанъ-стэпъ и другие, имена же ихъ Ты, Господи, въси…

— Ведъ ужъ совсъмъ не «авантюристские» танцы, — возразилъ второй гость. — Помилуйте: ни одного прыжка, нога не отрывается отъ паркета — делопроизводство какое то, а не пляска. Дъдушка съ бабушкой могутъ это танцевать, не утруждая старыхъ костей и не роняя достоинства серебряныхъ съдинъ.

— Върно. И въ томъ то и дъло. Ибо что есть философия пляски? Танецъ — это воспроизведете любви. Въ его развитии, глядя съ птичьяго полета на суть, а не на мелочи, можно отметить три стадии. Для первой типичны (простоты ради, я буду говорить только о танцахъ парой) пляски народныя или поддълки полъ нихъ — казлчокъ, чардашъ, мазурка. Ихъ содержаще въ томъ, что «онъ» гонится за «ней», а она ускользаетъ. Если она и сдается, то только на мгновение: дастъ обвить себя рукой, покружится вприпрыжку и опять вырвется. Иными словами: тутъ вамъ показываютъ только предисловие романа, а не самый романъ. Массовый человъкъ, создававший эти танцы, былъ стыдливъ. Доводилъ зрителя только до полога брачной опочивальни, а дальше не пускалъ. Потомъ (и, кажется, это совпало съ зарей романтической школы въ литературъ, то есть съ первымъ, еще не американскимъ прорывомъ черезъ заборъ) наступила вторая стадия: главный ея представитель — вальсъ. Погоня уже кончилась: онъ и она держатъ другъ друга въ объяпяхъ — но еще на нъкоторомъ разстоянии; и для того, чтобы разстояние не нарушалось, имъ еще полагается слегка припрыгивать. Не такъ высоко и задорно, какъ въ первой стадии, но все же. Именно въ качествъ предупредительной мъры — чтобы не слишкомъ прижимались, чтобы соблюдался нъюй воздушный «заборъ». Это уже не предисловие, предъ нами самый романъ, но — только первая глава его. Пологъ слегка раздвинуть, но не больше. А теперь — третья стадия. Американецъ сорвалъ пологъ, упразднилъ заборъ даже воздушный — танцуютъ такъ, какъ сказано въ Библии: «жена да прилъпится…» И при этомъ, конечно, отпадаетъ прыжокъ. При такомъ слиянии двухъ въ одно не распрыгаешься. Если надоъдаетъ окаменълость, разрешается посолить ее приправой «шимми», но скакать запрещено: не дай Богъ, еще оторветесь на волосокъ другъ отъ друга… Вотъ въ чемъ философия американскаго танца; и заметьте, что она идетъ вровень съ цълымъ рядомъ другихъ аналогичныхъ явлений въ той же сферъ, только болше важныхъ явлений, бытовыхъ и общественныхъ. Короткия юбки. Отмъна корсета. Декольте, которое въ наши годы считалось бальнымъ франтовствомъ, введено въ обиходъ каждаго дня. Вообще повальное упрощение въ бытовыхъ отношенияхъ между «нимъ» и «ней». Словомъ, рушатся послъдние заборы гарема и терема, психологические, костюмерные, бытовые, общественные, политичесме: и массовымъ уличнымъ символомъ, и больше того — проводникомъ ихъ служить именно этотъ самый заморский танецъ, который самъ по себъ, безъ словъ и лучше всякихъ словъ, осязатемъ, а не сознаниемъ, приучаетъ нынешнюю молодежь съ малолътства къ тому, что забора и здъсь нетъ. Ко благу или беде — нашихъ дътей и сегодня воспи-тываетъ Америка…
[1] [2]