2 (6)

– Ну как там ни верти, ни крути, а получается одно – бросила баба мужа, из дома вышибла, ребенка отняла, а теперь совсем из города вон прогнала, чтобы у нее с новым мужиком под ногами не путался. Не хочется мне в глупой ее вседозволенности поощрять, а главное – дочке, Насте, пока я здесь проживаю, все-таки напоминание, что не во всем права маманька ее боевая…

– А вы регулярно видитесь с девочкой?

– Каждый день. Как идет на танцы в Дом культуры – так видимся… – Салтыков грустно ухмыльнулся.

– Почему на танцах? – удивился я.

– Потому, что перед Домом культуры городская Доска почета. Смотрю я на Настю с Доски и напоминаю – можно, девочка, человеком быть, и от людей уважение иметь не только жульничеством и подношениями. – Он вроде бы немного подсмеивался над собой, но я видел, что его снедает душевная боль.

Из банки с керосином он вынул какую-то шестеренку и стал протирать ее ветошью с таким тщанием, будто занимала его чистота этой железяки больше всего на свете. Потер, потер, потом с остервенением бросил тряпку на стол и сказал:

– Девчонку жалко! Про Клавдию говорить нечего – пропащая она, а девку жалко станет таким же уродом, как мать… Загубит она ее.

– Вообще – то, судя по отзывам о Клавдии, не похожа она на пропащую, – осторожно сказал я. – Наоборот, все ее называют всесильной. И всемогущей…

– Да уж мне-то не рассказывайте! Я ее, слава богу, восемнадцать лет знаю. В чем могущество-то? Все достать может, все по блату устроить? а то, что ее все не любят, не уважают потихоньку, завидуют в открытую – это тоже сила ее? Пройдет времени маленько – и по всем этим счетам Насте надо будет рассчитываться. И тут маманькины блатные дружбы не помогут, хищные добра-то не помнят, им память не сердце, а пузо сохраняет.

Салтыков насадил шестеренку на вал, проверил прочность соединения, и я с удовольствием смотрел, как набухают силой жилы на его огромных, перепачканных маслом руках.

– Странное дело, – сказал он задумчиво. – Живут люди, будто завтра не наступит. Нет вчера, позабыли о нем и про завтра не думают. Словно сегодня последний день. Жрут, пьют, безобразничают… Глупо очень. И обидно…

И словно самого себя проверяя, закинул голову и вгляделся в высокую голубую солнечную верходаль.

Он потянул из банки с керосином звякающую, вспыхивающую искрами цепь, а я спросил:

– А девочка вас не слушает?

– Слушает, но ничего не выполняет. Ей Клавдия внушила ко мне огромное неуважение. Не враз, конечно, исподволь объяснила она Насте, что нечего смотреть на отца – я ведь, с их точки зрения, тихий, блеклый работяга. По нынешним представлениям человек вполне никчемный, а мать может все – и одежу модную, и жратву лакомую, и магнитофон японский, и «Три мушкетера» макулатурные, и путевку на море. Вот и вырастает девочка, твердо зная, что ничего важнее этого дерьма в жизни не существует.

– Скажите, Костя, а с чего началась вражда Клавдии с Коростылевым?

– Да это давно было, мы еще вместе жили. Она ведь не враждовала с ним, просто искренне не уважала. Она про него говорила – оборванец нищий, черт однорукий, он своей одной рукой никак жирный кусок ухватить не может, другим старается не дать…

– А что, Коростылев не давал ей ухватить? Какое он мог иметь к ней вообще отношение?

– Так она в те поры командовала в общепите. И всегда первой лозунг полезный выкопает и начинает им, как фомкой, орудовать. Вот тогда она придумала, что надо шире доносить услуги общепита до населения, одновременно повышая рентабельность предприятий. В школьной столовой, например…

– Это каким образом? – не понял я.

– Открыть при школьной столовой цех полуфабрикатов. Это они вместе с завстоловой – старой заворуйкой – удумали. Мол, кормим детей, а потом обеспечиваем полуфабрикатами всех учителей и обслуживающий персонал, а все нереализованное продаем с уличных киосков.

– И что?

– А вы посчитайте – в школе почти тысяча детей.

Тысяча завтраков тысяча обедов, да еще вся продленка! От каждого рациона если отщипнуть кусочек – сколько за день на круг выйдет? Вот Коростылев и поднял скандал когда сообразил, что это начинание воровством у детей обернулось.

– А официально это как то рассматривалось?

– Да ведь Коростылев был сам как ребенок! Ничего доказать толком про этих жженых торгашек не смог его еще самого в сутяжничестве обвинили, но новаторский почин Клавдии пришлось свернуть, а завстоловой – ее компаньоншу – Коростылев все-таки вышиб. Вот с тех пор и познакомились они…

Я встал хотел попрощаться и все – таки не выдержал спросил:

– Скажите Костя, а вы всегда так относились к своей бывшей жене? Я хочу спросить всегда ли вы так ее оценивали?

Он медленно помотал головой через силу ответил:

– Нет я ее так не оценивал раньше… Она и не была такой… И относился я к ней совсем по другому… Когда-то была она замечательной девчонкой. Попала она в это торгашеское болото и засосала ее трясина – макушки не видать… А-а чего толковать теперь об этом! Все прошло…

О многом хотел бы я его поспрошать да не набрался духа. Потому что понял, ничего не прошло. Длится пожизненная необъяснимая мука большой любви к женщине которую не уважаешь презираешь, должен ненавидеть, а лучше всего – позабыть да только чувствам своим мы не хозяева и живут они нас не спрашиваясь как покинувшие нас любимые.

На лестничной клетке было четыре двери, но даже не вглядываясь в номера квартир я сразу понял куда мне надо звонить – кожано-коричневая пухло– набивная узорно обитая желтыми фигурными шляпками гвоздей с немигающим зрачком смотрового глазка в центре дверь в жилище Клавдии Салтыковой. Не дверь, а современные городские воротища в маленькую крепость на третьем этаже панельного дома.

Нажал на кнопку звонка, но не услышал ни дребезга, ни шума шагов. Тишина. Или никого нет дома или изоляция хорошая. Еще раз на всякий случаи позвонил и уже собрался уходить как дверь вдруг распахнулась и женский голос выкрикнул:

– Да не трезвонь ты, слышу я слышу!

Клавдия Салтыкова посмотрела на меня в упор и видно сразу догадалась, кто я точно так же, как я опознал ее хоть и не приходилось мне видеть ее.

– Ах это вы оказывается, что ж, заходите коль пришли. – Посторонилась, пропуская меня в прихожую и на лице ее стыло неприязненное выражение.

– Здравствуйте, Клавдия Сергеевна Моя фамилия Тихонов. Прошу прощения за то, что пришел без приглашения, но очень уж мне хотелось поговорить с вами.

– Да знаю я – сердито кинула она.

Я обернулся в поисках вешалки – оставить куртку и увидел, что дверь изнутри стальная. И рама дверная вся коробка – стальная. Аккуратно проклеенная обоями под дуб.

Не замечая ее информированности о желании повидаться я сказал:

– Дверь у вас хорошая. Надежная.

– А у меня все хорошее, – серьезно ответила она. – Я вообще люблю так – чтобы получше и подешевле. По доходам по нашим по скромным.

Я засмеялся.

– Насчет получше – это понятно, а как подешевле выходит?

– Калькулировать надо уметь, – туманно сказала она, а потом великодушно пояснила. – В Москве зажиточные люди такие двери за полтыщи ставят некоторые из-за границы везут, а мне на ремзаводе нашем по наряду за полсотни сварили. И две бутылки за установку. Если вам понадобится, могу помочь.

Сказала и засмеялась издевательски и во всем ее снисходительном тоне в манере говорить со мной проступала нескрываемая мысль, что такой нищей гультепе как мне с покойным моим дружком и учителем Кольянычем не то, что стальная дверь не нужна, а на дверную задвижку тратиться глупо.

– Спасибо Клавдия Сергеевна за любезное обещание. Накоплю добра на стоимость такой замечательной двери и сразу вас попрошу.

Она осуждающе покачала головой.

– Вот так во всем! Простых людей милиция призывает надежнее обеспечивать сохранность жилищ чтобы ворам потачки не давать, а как самим на копейку разориться для укрепления общей законности – так вас нету.

Она проводила меня в большую комнату – гостиную столовую да и кабинет наверное ее домашний.

– Ко мне в дом Клавдия Сергеевна воры не полезут. Вы не волнуйтесь – я им потачки не дам.

– Что так – уважают они вас? Или красть нечего?

– Уважают наверное. Может быть, как раз потому, что красть нечего, а общую законность как вы говорите я другим способом укрепляю.

Она показала на зеленую плюшевую заводь югославского дивана.

– Вы садитесь, в ногах правды нету. Да и меня уж ноги не держат С утра – отоваривание ветеранов, вчера учетом замучили в четверг снятие остатков…

Она мягко выговаривала – «четьверг».

Богатое жилье. Обиталище человека, еще вчера бывшего бедным. И вдруг оказалось сразу много денег. И вещей. И все это надо было быстро собрать, притащить в эту квартиру, расставить, разложить, распихать по местам. Или без места. Некогда было раздумывать – место искать. Надо было вещи унести оттуда, где они были раньше, и собрать здесь.

Я оглядывался по сторонам и со стыдом вспоминал свой давний сон: вхожу к себе во двор, а навстречу ветер деньги несет. Кружатся на ветру, мчатся на меня купюры – нежно-сиреневые, как весенний вечер, четвертаки. И сочно-зеленые полсотни, похожие на молодую тополиную листву, хрусткую и клейкую. Я хватаю эти деньги и рассовываю их по карманам, за пазуху, тороплюсь изо всех сил – ясно ведь, что сейчас этот поток иссякнет, когда еще такая благодать повторится. И жалею в своем сумасшедшем стыдном сне, что бездна этих деньжат мимо меня пролетает, пропадает на улице…
[1] [2] [3] [4]