ГЛАВА 15. ТАТАРСКИЙ ПОДАРОК (2)

«ВТОРОЕ ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ»

«СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО»

«Подлежит хранению только в сейфах специальных помещений, исключающих доступ посторонним лицам». «ВЫНОС ДЕЛА ИЗ СЛУЖЕБНОГО КАБИНЕТА КАТЕГОРИЧЕСКИ ВОСПРЕЩЕН» «Ответственность за соблюдение режима хранения и пользования делом возложена на руководителя агента». То есть на меня. В течение нескольких лет я руководил деятельностью агента Замошкина Сергея Фомича, старого матерого ювелира, и все наши совместные труды оседали в картонной папке. Давным-давно, по остуку другого агента, тоже ювелира – я всегда испытывал к ним особый интерес, – мы взяли Замошкина с партией бриллиантов темного происхождения, хотя и светлой воды, и он целую минуту колебался в выборе жесткой альтернативы: стать нашим осведомителем или идти в тюрьму.

Замошкин подписал сначала обязательство о тайном сотрудничестве, потом обязательство о неразглашении государственной тайны и зажил спокойно и сладко, как кастрированный кот, – моральных переживаний он не знал, а за моей спиной уверенно проворачивал свои делишки. Агент он был прекрасный: мелочами мне не надоедал, никогда не вдавался в рассуждения и предположения, каждый рапорт содержал четкую и серьезную информацию. А главное – он точно уловил, что – или, вернее, кто – меня особенно интересует. Ах, если бы эту пачку пронумерованных и аккуратно подшитых листиков дать какому-нибудь Бальзаку! Вот бы вышла человеческая комедия! Мир бы животики надорвал. Но Бальзаки больше не родятся, да и доступ им к агентурным делам закрыт, поскольку об этом-то я сам позаботился, мне мое место в жизни было дороже всей литературы на свете. Так что никто и не представляет, какие кунстштюки получаются с людишками – должностными бессребрениками, склонными в свободное время побаловаться с ювелирными изделиями. Сергей Фомич – авторитетнейший и замкнуто-сдержанный специалист – был для меня неиссякающим источником компромата на важных партийцев, хозяйственников и, чего уж греха таить, – моих застенчивых коллег. Штука в том, что они уж как-то слишком буквально поняли смысл политического лозунга «Грабь награбленное!». А поскольку все соблазнительное и не принадлежащее им казалось награбленным, то они и сами пограбили всласть. И время от времени всплывали в подпольной ювелирке Замошкина дворянские драгоценности, невиданные архиерейские панагии, нэпманские золотые портсигары – бездна милых пустяков, на обысках и изъятиях случайно попавших не в протокол, а в бездонные карманы наших бойцов. Вот тогда-то – с заоблачных высей чекистской чистоты – обрушивался я на лихоимца мечом жестоким Немезиды, хватал его за лапы загребущие, и… начинались у нас заботливая дружба и доброе сотрудничество. Я давал им клятву – честное большевистское слово чекиста, что, кроме меня, пока никто об этом печальном факте не узнает. Слово мое – как гранит. Устное слово, конечно. А они в ответ тоже давали слово – письменное, конечно, – помогать мне, чтобы искупить свою вину. И мы, как всякие настоящие большевики и чекисты, слово свое всегда держали. Потому что ни один из этих корыстных дураков не догадался или духу не набрался сразу же после нашего знакомства, на темной московской улице застрелить меня, забрать свою расписку-обязательство и исчезнуть. Не соображали, болваны. Отношения наши, надо сказать, были интимными. И сотрудничество – личным, поскольку в Центральной агентурной картотеке сильно удивились бы, узнав, что на меня работают осведомители – штатные офицеры МГБ. А с того момента, как я вошел в Контору, поднялся в свой кабинет – специальное помещение, исключающее доступ посторонним – и положил расписки в сейф, оставалось этим недоумкам только надеяться на мою счастливую звезду, так как в случае моей смерти или ареста сейф будет вскрыт совсем посторонними ребятами, которые исключительно сильно заинтересуются связывающей нас дружбой. Короче говоря, вся эта шатия, разбросанная почти по всем управлениям Конторы, позволяла мне довольно точно ориентироваться в новых веяниях, идеях и направлениях нашего огромного, очень устойчивого и ужасно непостоянного Дома.

Через несколько лет моя предусмотрительность спасла мне жизнь. Моей жизни цена оказалась – вставная челюсть. Большой зубной протез. Золотой. Ловкий чекист взял его прямо из чашки на прикроватной тумбочке. Во время обыска. И принес к Сергею Фомичу Замошкину, моему агенту по кличке Дым. И попал в мои дружеские, широко распахнутые объятия. И мы поклялись с ловкачом друг другу в верности. И однажды шепнул он мне НЕЧТО и спас мне жизнь. Одновременно парень этот повернул, можно сказать, весь ход человеческой истории. Я свидетельствую:

– ловкач, укравший зубной протез, повернул жизнь человечества. И, уравняв таким образом мою жизнь с судьбами остальных миллиардов, назначил нам одинаковую цену – вставной золотой протез, искусственную челюсть из желтого драгметалла, украденную из чашки с кипяченой водой на столике рядом с кроватью арестованного и бесследно сгинувшего старца… Но произошло это позже, в июне пятьдесят третьего, в пору крушенияКрасно-синего Лаврентия,английскогошпиона, муссаватиста-затейника, пробравшегося на второе место в небольшой державе, занимающей одну шестую земной тверди, как загадочно указал нам безвременно ушедший Пахан.

А пока… Пока я листал агентурное дело Замошкина и мудрил. Помудрить было над чем. Досье, заказанное министром на своего заместителя и моего начальника Крутованова, должно было отвечать двум требованиям. Первое – исчерпывающе скомпрометировать генерала. Второе – не содержать никаких примет моей причастности к нему. Я не имел ни малейшего желания попасть в положение глупых воришек, сбывавших Замошкину награбленное и попадавших в мои нежные дружеские руки. Мне не нравилась роль фишки, которую мог отвести моей персоне Абакумов в игре с Крутовановым. Конечно, сейчас у Абакумова больше козырей. Полно тузов, большое каре. Но игра не кончена. Еище не вечер. Да и вечер у нас – не закатная сумерь, а раннее утро, начало ясного трудового дня, который неспешно течет глубокой ночью. Откуда мне знать, как это досье может оказаться в руках Крутованова? Мы – опричнина, от других людей наособицу, живем по своим законам. А поскольку надуманные людьми нелепые астрономические часы пробили шесть утра – это значило, что у нас скоро конец работы, близится покойный отдохновенный вечер и мне надо поспешать. Я отложил донесение Замошкина – рапорт агента Дым, копию акта трофейной комиссии об изъятии из дрезденского Цвингера короны, копию справки, подписанной Мешиком, об утилизации «антикварного изделия в виде короны» для хозяйственных нужд МГБ, еще несколько бумажек, все это спрятал во внутренний карман пиджака и пошел к Абакумову. Как всегда в этот рассветный-предвечерний час, «вагон» был полон. Терпеливо тряслись в неведомое генералы на откидных полированных стульчиках, гоношились порученцы, крутил телефонное кормило Кочегаров. Мне благосклонно молвил:

– Сейчас кончится совещание. Подожди… – и, взглянув на дожидавшихся в приемной, отвесил мне щедрый ломоть приближенности:

– Их разве всех переждешь… О всесилие аппарата! Тирания канцелярии! Диктатура секретариата… Как преданно, как влюбленно заглядывали в гнилоглазое лицо этого жопастого урода с толстыми бугристыми ляжками все дожидающиеся – владетели и распорядители тысяч чужих жизней, хозяева необъятных сатрапий, бесконтрольные наместники судьбы! У каждого из них и потом была какая-то биография: кого-то арестовали, расстреляли, разжаловали, кто-то из них пророс снова в командиры. А вагоновожатый Кочегаров исчез из памяти, испарился, развеялся, как жирный клуб дыма над трубами МОГЭС. Будто не было его никогда. Но тогда он был. И безраздельно властвовал у кормила вагона, и, наверное, дело свое секретарское хорошо знал, потому что в какой-то момент вдруг проворно вскочил из кресла, будто невидимый для остальных сигнал получил, и распахнул дверь абакумовского кабинета. И толпой вывалились командиры: замминистра Кобулов, Селивановский, Агальцов. Гоглидзе, начальник политической разведки Фитин, начальник контрразведки Федотов, начальник Четвертого Главного управления Судоплатов, начальник следствия Влодзимирский… Начальники. Тьма начальников. Атаманов. Верховодов.

Главарей. И последним, прикрыв за собой дверь, – Крутованов. Видимо, серьёзная там шла тусовка: у Крута была закушена губа и ещё подрагивал желвак на щеке. Увидел меня, улыбнулся, как оскалился, чуть подмигнул, провел легонько ладонью по своему англиискому, струночкой, пробору в светлых, слегка набриолиненых волосах. – Хорошо, что увидел вас, – бросил он быстро и похлопал меня но спине. Но руки не подал. Он никому никогда не подавал руки. Может быть, свояку только, Георгию Максимильянычу. А нам нет.

– …Зайдите ко мне через пару дней, у меня есть для вас дело, – сказал он. На «вы». Он говорил «вы» даже арестованным. Наверное, и жене своей говорил «вы»

– из уважения к мужу ее сестры, к свояку, значит. – Слушаюсь! – вытянулся я.

Он откинул голову, осмотрел меня еще раз, будто приценился, и решительно тряхнул головой: «Да, это для вас дело…» Он ушел, а у меня противно заныло в животе. Уж, конечно, не от угрызений совести. Мне не нравилось, что я им всем сразу понадобился. Это добром не кончится. А тут Кочегаров подтолкнул меня в плечо:

– Заходи… И я вошел в зал заседаний министра страхования России. Рабочий день кончился, и главный страховщик, под крепким газом, сидел в кресле, положив ноги на низкий столик. В руках держал пузатую бутылку «Хейга» и хрустальную рюмку, полную соломенно-желтой влаги.

Посмотрел на меня злым глазом, опрокинул рюмца, долго морщился, пока не сообщил досадливо:

– Виски! Виски! Дерьмо. Паленая пробка. И чего в них, висках этих, хорошего? Одно слово – дурачье! – вся эта иностранщина… – Да уж чего хорошего – кукурузный самогон! – готовно согласился я. Абакумов с интересом рассматривал этикетку на черной бутылке, внимательно вглядывался в непонятные буквы, медленно шевелил сухими губами:

– Не…и…д… Неид…

Называется «Неид»… – и озабоченно спросил меня:
[1] [2] [3] [4]