ГЛАВА 12. «ПРОПАСТЬ» (1)

А у тебя все еще утро! Нет, Семен, не живешь ты со всем народом в одном ритме, не чуешь пульса страны! Совсем ты тут с иноземцами забурел! Набычился Ковшук, распустил бледные брыла, надул их недовольным буркотеньем – стоял он передо мной, как вся наша жизнь: такая вроде бы важная и такая глупая, грубая, грозная. грузная, грязная. – Не брюзжи, брудастый бурый буржуаз, не бурчи, дорогой мой Семен Гаврилыч, – сказал я ему задушевно и ласково взял его под руку, повлек за собой безоговорочно к бару. – Не стой, роднуля, как витязь на распутье над старыми черепами, плюнь, мы с тобой сейчас выпьем…

– Я днем не пью, – мрачно поведал Ковшук. – Надо избавляться от старых пороков, – уверенно сказал я. – Не гордись, Сема, своими слабостями. Мы ведь с тобой люди – на все времена.

– Мне так много не надо, – усмехнулся Ковшук. – Свои бы годы изжить по-тихому…

– Перестань, Семен, и слушать не желаю! Нам ли стоять на месте – в своем движении всегда мы правы! Таким нас песням учили? – Где они, эти учителя песельные? – В нашем горячем сердце! – воскликнул я. – В нашей холодной голове и чистых руках беззаветных рыцарей из ВэЧиКаго… Бросил подкатившемуся бармену десятку и велел дать два сухих мартини. -Ничего Семён, что мартини? – спросил я, извиняясь. – Они ведь всё равно мне «сливок» не дадут, это твой специалитет… Семен довольно кивнул брыластой мордой утопленника. Чокнулся я с ним своим бокалом, звякнули тоненько льдинки внутри, маслинки подпрыгнули, и потекла в меня душистая горьковатая живая вода из прозрачного цилиндрика, как камфора из шприца в умирающее от удушья тело. Допил до донышка, льдинки губы обожгли, долька лимонная на язык бабочкой опустилась, и фасолька Тумор, будто сверлившая непрерывно дырку в моей груди, захлебнулась мартини, утонула в нем, замолчала. Посмотрел я на Ковшука, а тот бокал свой пригубил, на стойку поставил, к бармену подвинул, кивнул важно адмиральской фуражкой, а тот – коктейльная муха липкая – понятливо залыбился, схватил мартини и захлопнул бокал в холодильник. – Ты чего, Сем? – удивился я. – Мартини не нравится?

– Мне, Паша, что мартини, что «сливки» – один хрен. А Эдик, – он кивнул на бармена, – подаст его какому-нибудь фраеру вроде тебя, а мне трояшечку вернет. Мне – польза, тебе – радость от шикарной жизни, и Эдику заработок, рубль тридцать пять. Вот все и довольны…

И я как– то потускнел от его слов, скукожился, пропал мой азарт. В этом жестком злом големе -под многослойными напластованиями отечных складок, нелепых бровей, грязноватого сукна швейцарского мундира, далеко за желтыми галунами убогой униформы – было какое-то неведомое мне знание, большее, гораз-до большее, чем в старых, сожженных мною накануне листочках, знание мне чуждое, опасное, страшащее. И очень далеким предчувствием, слабым тревожным ощуще-нием ошибки мелькнула вялая мысль, что зря я доставал топор из-за порога. Столько лет пролежал – не надо было трогать, пускай и дальше валялся бы в небытии, пока ржа времени окончательно не источила бы его до истлевшего обуха. Может, и не надо было трогать, да только выхода другого у меня не было. Мне мой МОДУС ОПЕРАНДИ менять поздновато. Глядя, как бармен суетливо копошится со своими бутылками в дальнем конце стойки, я сказал Ковшуку:

– Жаль. Семен, книжек тебе читать некогда. Любопытно про тебя написал один поэт: «Кто знает, сколько скуки в искусстве палача!…» Ковшук равнодушно пожал тяжелыми покатыми плечами, ответил лениво:

– Может быть. Я не знаю. Я ведь, Пашенька, не палач. Я был забойщиком – это совсем другое дело, ты должен понимать. Палач – это исполнитель приговоров, вроде служащего на бойне. А мы с тобой занимались делом живым, тонким – оперативной работой. Правильно я говорю? – Ты, Сема, всегда правильно говоришь. Теперь слушай меня, сейчас придет мой клиент, мы с ним обедать будем. Ты присмотрись к нему повнимательнее, он парень крутой. Приезжий он, иностранец. Запомни личность. Я тебе потом объясню, где сыскать его, и тогда уж посоветуемся, прикинем, спланируем, как с ним разобраться получше…

Ковшук согласно кивал головой, что-то соображал, потом раззявил свой длинный безгубый рот:

– Не надо ничего планировать. И советоваться нам не о чем… – Это как? – не понял я. – А вот так! Пока ты книжки про палачей читал, планировал и выхитривался, я вот этой рукой… – он сунул мне под нос огромную белую отечную ладонь -…вот этой рукой версты две народу уложил!

Так что мне с тобой советоваться не о чем… – Боишься сглазу, что ли?

– Не сглазишь ты меня. Но и не присоветуешь… Ты – прирожденный опер, комбинатор, значит. Интриган. Ты думаешь сложно. А бить людей надо коротко, просто. Вся придумка должна быть с хренову душу: кольнул ножиком под яремную вену – и исчез. И лишнего мудрить нечего: тебя послушать – такие турусы на колесах разведешь, в два счета напортачишь…

Конечно, в принципе этот живорез, не очень хорошо представлявший, чем я занимался в Конторе последние годы, был прав. Сценарий убийства должен быть предельно прост. Сложно готовят убийства в кино. А в жизни это делается примитивно. И естественно, грамотно. Грамотно убиваемый человек умирает удивительно тихо, быстро, покорно, он будто помогает забойщику.

– Ладно, Семен, делай как знаешь. Ученого учить… – махнул я рукой и пошел в зал.

Меня маленько беспокоило опоздание Магнуста – было уже пятнадцать минут четвертого. Я, собственно, и в баре уселся потому, что через стеклянные двери был хорошо виден проход из вестибюля в ресторанный зал. И я собирался не спеша понаблюдать за Магнустом, пока он будет в зале крутиться, меня разыскивать. А он, собака, опоздал – вот она, хваленая немецкая точность, и встреча наша в итоге начнется, как лобовая атака. Уселся я за столик у окна, поближе к эстраде, под огромным торшером. Взял карточку и задумался над заказом. Собственно, там думать особенно не над чем было, но, подняв перед собой здоровенную папку меню, я мог незаметно рассматривать вход. Наверное, долго ещё прикрывался бы я дурацкой картой и глазел в стеклянный проём дверей, если бы вдруг не услвшал за своей спиной тихое шипение, едва слышный треск, торопливый шорох словно быстро прогорал бикфордов шнур, и нервы мои, раскровавленые и раздерганные, как ползущий из мясорубки фарш, напряглись тугим пульсирующим комом, и не успел я обернутся – ударил по этому воспаленному кому пронзительный резкий хохот, визгливый, скрипучий, задыхающийся. Голова сама по себе влезла в плечи, не было сил обернуться, а хохот не замолкал, сипел и надрывался, перхал и плевался, и на лицах сидящих неподалеку за столиками людей растеклось удивление. Неукротимый пропоицкий хохот старого Гуинплена. Над чем смеешься? Собрал все силы и рывком оборотился. Магнуст. Сидит за столиком, за моей спиной. Молча рассматривает меня. Глаза строгие, губы поджаты. А на столе – серый мешочек с бантиком, надписью английской – «Хи-ха-ха!». Механическая игрушка – искусственный смех. Мы внимательно смотрели друг на друга, а мешок прыгал на столе от своего механического веселья, заливался, взвизгивал, давился хохотом, хрипел и хихикал. Мы дожидались терпеливо, пока иссякнет его заводное ликование.

Как же ты, сволочь, незаметно прошел мне в тыл? Ай-яй-яй, маленький зверь, выходит, что ты явился еще раньше меня и наблюдал за моими маневрами? Мешок еще раз булькнул, хрюкнул, зашипел негромко и умолк. Ну-ну. Великий Пахан говаривал: хорошо смеется тот, кто смеется последним. Магнуст ласково заулыбался, встал, взял мешочек со стола и пошел мне навстречу, широко распахивая объятия:

– Дорогой папа! Вы показались мне вчера очень веселым человеком. Я решил сделать вам маленький презент, его веселье тоже не зависит от обстоятельств… Молодец. Просто бандит какой-то. Настоящий террорист. И я заулыбался изо всех сил. Я натягивал на лицо, будто противогаз, приветливую улыбку, томление радостного нетерпеливого ожидания, восторг простого русского папаньки от встречи с долгожданным зятьком, оттого, что он тоже необычайный весельчак и шутник, от предвкушения нашей совместной пьянки, которая, при таком составе игроков, должна превратиться в незабываемую фиесту. Обнял Магнуста горячо, облобызал троекратно, и было у меня ощущение, что я обжимаюсь с высоковольтной мачтой, такой он был жесткий, холодный, весь из торчащих углов и железных ребер. Может быть, за границей растят каких-то других евреев? У нас они жиже, жирнее, жалобнее. – Ну-кось, сынок, садись. Магнустик мой дорогой, обсудим не спеша, что будем кушать, чем запивать… – Мне все равно, лениво заметил Магнуст. – Ну уж, не выдумывай! Давай икорки черной возьмем, очень это популярная еда в нашем народе… Магнуст усмехнулся:

– Боюсь, что эта еда по карману только коммунистам. Я беспартийный, могу есть что-нибудь проще… – Да ты за мошну свою не тужи, я тебя угощаю, не жидись, ешь от пуза. У нас не то что в вашей Скопидомии: коли пригласил гостя, тем более родственника, корми его до отвалу! – Это верно. Немецкий счет не так красиво. Но при этот счет нет гостей и нет хозяев. Оба равны. Оба свободны. Обедают и ведут переговоры.

Это удобно. Не знаю уж, то ли он так тщательно подбирал слова и выражения, то ли еще почему, но даже акцента в его разговоре почти не было. И развел я горестно руки:

– Как тебя, такого педанта, немца, прости Господи, моя медхен, дорогая моя тохтер полюбила? Все у тебя по форме, по параграфу Я ведь хочу по-нашему, по-простому чтоб как лучше было. Смотри, захочешь потом родственных чувств, абер дудки Поздно. И я на тебя осерчаю… Он покивал добродушно:

– Больше, чем сейчас, вы не будете сердитым… – Ну гляди, тебе жить! Хочешь, закажу тебе чечевичного супа, очень, говорят, любимое блюдо в вашем народе? Магнуст снисходительно улыбнулся:

– И это угощение я не могу принять от вас, дорогой папа. Я не сомневаюсь в вашей мудрости Иакова, но уверяю я не красный Исав. Мы вообще не едим чечевицу… – Кто это «мы»? быстро поинтересовался я. Магнуст смотрел на меня мягко, добродушно-задумчиво. -Мы? переспросил он, неопределенно помахал рукой. Те, для кого каждый родившийся первороден, и потому жизнь его священна, неповторима и неприкосновенна. -Я это слышал уже где-то, когда-то я уже слышал эти слова. -И много вас, таких? -Вы хотите знать, трудно ли вам будет справиться? Я пожал плечами, а Магнуст подмигнул мне заговорщицки, почти товарищески:
[1] [2] [3] [4]