Георгий Вайнер. Бес в ребро (1)

– Потом посмотришь, что надо сказать. По ситуации. Тем более, что приползет скоро твой ненаглядный Витечка… Все образуется…

– Нет, не образуется… – покачала я головой.

– Брось! – махнула рукой Людка. – Вон у нас на кафедре сопромата профессор Васечкин три раза на Галке Фокиной женился.

– Это как? – слабо поинтересовалась я.

– А он с ней жить не может, и врозь не получается. Дважды разводился, а потом снова регистрировался. Она тут как-то опять отмочила номер, он в третий раз пошел разводиться, а в суде по ошибке назначили слушание на 30 февраля. Васечкин решил, что это знак свыше, и больше не рыпается…

– Эх, Людка, беда в том, что я никогда никаких номеров не отмачивала! И трижды сходиться-расходиться с Витечкой не собираюсь…

– Это ты сейчас от горя-обиды такая гордая, – сочувственно покивала Людка. – Остынешь, подумаешь, отойдешь…

– О чем же мне думать?

– Ну, думать тебе сейчас не передумать! Ты баба красивая, ничего не скажешь, да только годиков тебе, как Христу, натикало. Выгляни в окошко – полна улица девоккрасоток. Без детей, без забот и хлопот. Без лифчиков теперь ходят. Никому мы, кроме своих чайников, не нужны. Как моя бабка говорила: коли брошена жена – за беду на ей вина…

– Брошена, – повторила я медленно. – Смотри, Людка, как странно, обо мне надо теперь говорить, как о вещи, – «брошенная». Ненужная. Только ненужные вещи бросают…

– Да перестань ты, – рассердилась Людка. – Тебе сейчас киснуть, распадаться никак нельзя…

Ларионов не приехал. И не позвонил.

Я подумала об этом, как только утром открыла глаза, и охватила меня слепая, бессильная ярость. Я так напрягалась, чтобы не послать его ко всем чертям с этим живым приветом! Меня муж бросил! Мне хотелось весь вечер выть и бить стеклянные предметы, потом влезть в теплую ванну, выключив предварительно свет, и лежать там недвижимо, в теплой темноте и уединенности.

А вместо этого я, как говорит Витечка, «сделала себе выходное лицо» и три часа сидела дура дурой, дожидаясь гонца из прошлой счастливой жизни с ящиком баклажанов и начавших гореть помидоров. Потом выдернула из розетки телефон, приняла две таблетки родедорма, полночи крутилась без сна и, вынырнув утром из вязкой толщи беспамятства, вспомнила не об ушедшем Витечке, и не о детях, и не о своих невеселых делишках, а злобно вскинулась на этого густоголосого осла, продержавшего меня весь вечер в бессмысленно-ненужном напряжении.

Вам не приходилось ждать гостей, когда муж отпрашивается у вас в бессрочный отпуск? Когда он выходит из дома на месяц, или два, или черт его знает, сколько понадобится, чтобы в последний раз попробовать сломать на себе каменеющий панцирь неудачника…

С утра – от снотворного, от недосыпа, от скользкого холодного кома страха под ложечкой – голова идет кругом. Ребята переругиваются, электроплита, кошмарное изобретение, сначала ни за что не нагревается, потом никак не остывает. На улице изморось, не забыть бы зонт. Деньги Маринке в школу – в конверт и застегнуть в кармане булавкой.

– Быстрее, ребята, быстрее, ешьте яичницу, пока не остыла…

– Мам, не хочу яичницу, я просто бутерброд с маслом, – нудит Маринка.

– Давай, давай, жри больше белые булки, скоро станешь тетя-шкаф, – подъедается к ней Сережка.

У Маринки глаз пухнет мерцающей сердитой слезой, она ищет ответ похлестче, словечко пообиднее, но ничего толковое ей не приходит на ум, и она беспомощно– зло гудит:

– А ты… ты… ты сам… сам…

Я пытаюсь ей помочь:

– Во всей классической литературе описано, как дети по утрам едят булки с маслом. У Чехова, например, полно…

– У них у всех был несбалансированный рацион, – небрежно сообщает Сережка. – Совершенно нездоровые люди. Жрали одни жиры и углеводы, мало белков, жуткий дефицит витаминов…

О господи, еще один энциклопедист растет в доме на мою голову! Я узнаю знакомые – Витечкины безапелляционные ноты и сразу робею, я и с Сережкой готова заранее согласиться.

– Сейчас точно установлено, что царь Алексей Михайлович умер от авитаминоза… – снисходительно просвещает нас с Маринкой молодой Витечка. – Дикость невероятная! Слез бы с крыльца, стал на четвереньки и просто травы бы пожевал, как козел… И порядок – царствовал бы себе дальше…

– Скорее, дети, скорее, опоздаете…

В небольшой нашей прихожей они натягивают куртки, непрерывно наталкиваясь и мешая друг другу, как гуппи в аквариуме, недовольно бормочут – на них тоже давит грязная серость осеннего утра. А может быть, не зная, предчувствуют: к ним пришла первая беда.

На лестничной клетке пахло пылью, иссохшим мусором, из лифтовой шахты поддувал керосиновый ветер. Люминесцентная лампа на стене точила дрожащий неверный свет, она уже почернела с краев. Видно, догорала ее светлая стеклянная жизнь.

– Ма, я тебя последний раз предупреждаю, – строго сказал мне Сережка. – Я ее с продленки брать не буду, если она…

– Она тебя будет слушаться, не сердись, – попыталась я его обнять, но Сережка уже большой, он еле заметно отстраняется, и на лице его выражение непреклонное, как у Витечки, когда он дает мне «укорот». – Она ведь еще маленькая.
[1] [2] [3] [4]